Перенесемся на южную окраину Московского царства, в маленький пограничный город Романов-в-Степи с преимущественно служилым населением, расположенный в живописном месте, на нескольких высоких холмах правого берега реки Воронеж. В наши дни такого города не существует: на его месте – несколько крупных сел на юго-западной окраине современного Липецка. А в начале XVIII в. это был важный пункт в системе укрепленных пограничных поселений, составлявших Белгородскую засечную черту[440]. В конце XVII в. значение Романова еще больше возросло ввиду того, что он находился на пути следования государя на Воронежскую корабельную верфь. Главные административные функции здесь выполняло специальное ведомство, отвечавшее за обеспечение государя и его свиты всем необходимым, – Хлебный дворец. Стряпчий Хлебного дворца (в начале XVIII в. исполнять эту должность из Москвы приехал дворянин Петр Кириллович Володимеров) был главным местным начальником. Как и многие российские города, Романов состоял из крепости, посада и нескольких слобод.

В один апрельский день 1699 г. на Светлой неделе[441] жители Троицкой слободы Романова праздновали Светлое Христово Воскресение. Второй священник Троицкой церкви отец Викула под радостный звон колоколов обходил крестным ходом свой приход, заходя для служения молебнов в каждый двор. Местные жители ему помогали: кто-то нес крест, кто-то святые иконы, кто-то блюдо для сбора пожертвований и т. д.

Эта благостная процессия оказалась омрачена скандалом, когда очередь служить молебен дошла до двора солдата Парфена Миронова сына Кокорева. Вот как о случившемся рассказал солдат Сергей Косенков:

В прошлом де в 207 [1699] году о Святой недели у романовского салдата Парфенки Кокорева в дому города Романова троицкой поп Викула Федоров с образами был. А он, Серешка, носил за ним образ Троицы Живоначалные. И как де они пришли к нему, Парфенки, на двор, и он де, Парфенка, вышел к воротам, и ему де, Парфенку, в то число он, поп Викула, говорил: «Для чего де бороду выбрил? Хорошо б де и ево, Викулу, спроситца, для того, что он, Парфенка, ему сын духовной». И ко кресту ево в то число не пустил. И как де они с образами вошли в ызбу и после де молебна у креста были все, а ево, Парфенку, он, поп Викула, не пустил же, и в то число ево бранил, и говорил ему: «Для чего де ты бороду бреешь?» И Парфенка де ему, попу Викуле, против того сказал: «Нам де ныне и государь не запрещает брить бороды». И поп де Викула называл ево врагом и басурманом, за что он бороду брил. А в то де число за образами у него, Парфенка, в дому были Сенка Недосекин, Микитка Лосков, Панка Бурлак, да вдова Федора Захарова, да Авдотья-попчиха и иные Романовского уезду жители, а хто имяны, ныне того он не упомнит[442].

Обо всем случившемся мы имеем возможность узнать благодаря тому, что данный инцидент в 1701 г. (то есть два года спустя) оказался в центре внимания начальника Преображенского приказа Федора Юрьевича Ромодановского. Это произошло вот почему. Парфенка Кокорев, оправдываясь за бритые щеки и подбородок перед своим духовным отцом и односельчанами, объяснял, что «у него, Парфенки, в то число, как он пришол с службы ис под Озова, борода была выстрижена» и «ныне на Москве и бояре, и князи бороды бреют, коли великие государи указали». Тогда священник подошел к нему близко-близко и едва слышно шепнул на ухо: «Ныне де какой у великого государя ум? Такой же де сумозброд, что и вы»[443].

Услышав такие слова о царе, Парфенка Миронов оказался в очень затруднительном положении. Его духовный отец оскорбил царя, и теперь происшедшее между ними было не просто неприятным инцидентом, а «делом государевым», о котором он, Парфенка, был обязан донести (или, как тогда говорили, «известить»). А это означало, что и его самого, и духовного отца, и свидетелей направят для расследования в Москву, в известный своими жестокими истязаниями и казнями Преображенский приказ. Теперь от его, Парфенкиных, действий зависит не только его жизнь (а ведь у него была жена и дети), но и жизнь его духовного отца и многих соседей-односельчан, которые должны будут выступить в роли свидетелей, а может быть, и сами превратятся в обвиняемых. Но, «известив» о происшедшем, как он сможет доказать, что священник действительно произнес такие страшные слова о государе? Ведь сказаны они были едва слышно, на ухо. А что, если священник «запрется», то есть станет во всем отпираться, а свидетели объявят, что ничего такого не слыхали? Тогда он, Парфенка, будет не только пытан на следствии, но потом еще и жестоко наказан за ложный донос. Лучше не «извещать»! А вдруг эти слова кто-то из присутствовавших все же услышал и донесет прежде него? Тогда он будет жестоко наказан за намеренное укрывательство «государева слова и дела». И так нехорошо, и так плохо.

Людям другой политической культуры сложно представить эмоции, которые мог испытывать «московит», оказавшийся в подобной ситуации. Несмотря на то что «непригожие речи» были включены в корпус государственных преступлений на уровне законодательства лишь при издании «Артикула воинского» 1715 г., на практике произнесение «неистовых слов» о государе жестко преследовалось в течение XVII в., а особенно в первом десятилетии XVIII в. (эта категория составляла подавляющее большинство сохранившихся материалов политических процессов). Е. В. Анисимов полагает, что, с точки зрения людей первой половины XVIII столетия, власти государя и его персоне угрожали не только, собственно говоря, действия (например, неподчинение верховной власти), но также и слова, которым «придавался магический смысл»: «слово могло вредить, приносить ущерб, подобно физическому действию», и поэтому в «слове» вполне могли усматривать злой умысел на «государьское здоровье», чему посвящена 1-я статья 2‐й главы Соборного уложения[444]. Именно поэтому все российские подданные конца XVII – первой половины XVIII в. относились к «государеву слову» очень серьезно. И дело тут вовсе не в склонности «московитов» к доносительству. По словам Г. Г. Тельберга, «извет в государевом деле был не актом свободного усмотрения частных лиц, не проявлением случайного усердия обывателя к интересам государя и государства, а публично-правовой обязанностью первостепенного значения, неисполнение которой рассматривалось как нарушение верноподданнического долга и вызывало тягчайшие кары»[445].

Измученный сомнениями, Парфенка решил обратиться за советом к настоятелю Троицкой церкви отцу Никифору (непосредственному начальнику священника Викулы). По всей видимости, тот посоветовал Парфенке не «извещать» и обо всем забыть. Парфенка на этом успокоился, но его мучения передались отцу Никифору. В конце концов 21 марта 1701 г. священник не выдержал