следует, что восстание направлено против «еретика» Лефорта и всех «немцев», против «искоренения благочестия», в особенности табакокурения и брадобрития. Из допроса видно: следователи сомневались в том, что стрелец мог сам сочинить такой текст. Они пытались выяснить, кто был истинным идеологом восстания (по всей видимости полагая, что это мог быть человек церковный). Следователи обращали внимание на книжное вступление («богословие»), где стрельцы называют сами себя «семенем избранным», «народом христианским», поставленным Самим Богом над всеми «языками». Однако Зорин настаивал на том, что «то де он велел писать для умиления, собою». Дальше его спрашивали (применяя пытку: Зорин получил пять ударов кнутом), кто его научил тому, что беды стрельцов произошли «умышлением еретика и иноземца Францка Лефорта», который, возжелав «благочестию великое препятствие учинить», «не хотя наследия христианского видеть»; и кто ему подсказал написать «о приезде к Москве немец для искоренения христианские веры брадобритием и табаком». Но и здесь Зорин настаивал на том, что «тех де всех статей на него, генерала Франца, писать нихто не научал и наговаривал». Про брадобритие и табак он тоже «затеял собою ж, для возмущения»[406].

Не обнаружив никакой связи между восставшими стрельцами и московскими церковными кругами, следователи, однако, добыли новую, чрезвычайно важную деталь: Зорин в самом конце допроса признался, что у стрельцов была договоренность направиться «всеми четырьмя полки к Москве и, пришод, стать под Девичим монастырем и бить челом царевне Софии Алексеевне, чтоб она по их челобитью вступила в правительство». Правда, Зорин отрицательно ответил на вопрос, была ли у них на этот счет какая-то переписка с кем бы то ни было из Москвы: «советных писем» им никто не писал, утверждал он[407]. Оговоренный им стрелец Васька Игнатьев, допрошенный в тот же день и поставленный с Зориным на очную ставку, подтвердил это важное показание и даже пояснил, что относительно плана прийти в Москву под Девичий монастырь с тем, чтобы возвести на престол царевну Софью, – «про то всех четырех полков стрелцы ведали». Васька Игнатьев даже пошел дальше, рассказав, что у стрельцов был и запасной план на случай, если бы Софья отказалась принять правление в свои руки. В этом случае стрельцы планировали распространить списки с их коллективной челобитной среди народа, поднять бунт, уничтожить Немецкую слободу, убить всех немцев, а вместе с ними и некоторых бояр (Т. Н. Стрешнева, И. Б. Троекурова и М. Г. Ромодановского), а затем возвести на престол Алексея Петровича («обрать государя царевича»). На вопрос, как они могли так поступить при живом царе, Васька Игнатьев пояснил, что в те дни стрельцы «меж собою говорили, что бутто ево, великого государя, не стало»[408]. Вся эта дополнительная информация, добытая при допросе Васьки Игнатьева, была тут же подтверждена и Васькой Зориным, а после и двумя другими стрельцами – Аничкой Сидоровым и Якушкой Алексеевым[409].

Эти показания, как известно, во многом предопределили дальнейшую тактику следствия, которое с 19 сентября происходило в десяти комиссиях, возглавляемых видными сановниками (князьями Ф. Ю. Ромодановским, И. Б. Троекуровым, Б. А. Голицыным и др.). Они основывались на вопросных пунктах, которые были составлены царем на основе полученных 17 сентября данных. Главной целью следствия было теперь выявить связь стрельцов с царевной Софьей[410].

Но версия о связи стрельцов и Софьи, по всей видимости, не была основной изначально[411]. У нас даже нет никаких данных, которые бы подтверждали, что Петр рассматривал эту версию до 17 сентября. Строгий разговор с патриархом 31 августа, сразу после которого были арестованы и доставлены в Преображенский приказ три полковых священника, которых 17 сентября допрашивали первыми, причем допрашивали очень долго и обстоятельно (им дали по двадцать пять ударов, в то время как В. А. Зорин, который впоследствии дал ключевые показания, получил лишь пять ударов), – все это свидетельствует о том, что первоначально основной была версия о связях стрельцов с церковными традиционалистами, а возможно, и с самим патриархом, за которыми скрывались связи стрельцов с какими-то боярами. По первоначальным представлениям царя, стрелецкий бунт ассоциировался с консервативной оппозицией церковников и какими-то боярскими кругами, которые еще предстояло раскрыть.

Несмотря на то что версия о связи стрельцов с патриархом в итоге не подтвердилась, она, кажется, осталась в голове Петра до конца его жизни: не исключено, что именно эти события подразумеваются в «Духовном регламенте» 1720 г., где в качестве одной из причин учреждения Синода[412] выдвигался следующий аргумент:

Велико и си, что от Соборнаго правления не опасатися Отечеству мятежей и смущения, яковыя происходят от единаго собственнаго правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной; но, великою высочайшаго пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то вторый государь, самодержцу равносильный, или и болши его, и что духовный чин есть другое, и лучшее, государство; и се сам собою народ тако умствовати обыкл. Что же егда еще и плевельныя властолюбивых духовных разговоры приложатся и сухому хврастию огнь подложат? Тако простыя сердца мнением сим развращаются, что не так на самодержца своего, яко на верховнаго пастыря в коем-либо деле смотрят. И когда услышится некая между оными распря, вси духовному паче, нежели мирскому правителю, аще и слепо и пребезумно согласуют, и за него поборствовати и бунтоватися дерзают, и льстят себе окаянныя, что они по самом Бозе поборствуют и руки своя не оскверняют, но освящают, аще бы и на кровопролитие устремилися. Такому же в народе мнению велми ради и не простые, но коварные человецы: тии бо, на государя своего враждующе, егда увидят ссору государя с пастырем, похищают то за добрый случай злобе своей, и под видом церковной ревности не сумнятся подносить руки на Христа Господня, и к тому ж беззаконию, яко к делу Божию, подвизают простой народ. Что ж, когда еще и сам пастырь, таковым о себе надмен мнением, спать не похощет? Изрещи трудно, коликое отсюду бедствие бывает.

И не вымыслы то (дал бы Бог, чтоб о сем домышлятися только мощно было), но самою вещию не единожды во многих государствах сие показалося. <…> Да не воспомянутся подобныя и у нас бывшия замахи![413]

П. В. Верховской полагал, что «самая картина бунтов и крамолы народной против государя из‐за наличности (так в тексте. – Е. А.) патриарха мало соответствовала историческим данным. Именно в деле Никона народ и духовенство были на стороне царя или, по крайней мере, никак активно за него не заступались»[414]. Однако ввиду изложенных выше данных можно