и даже к миру возвышалось восхищение собой. Отношение к жене, к детям, были частью его личной жизни, как он её разумел и как под себя устроил. Когда мы выпадали из этой схемы, то делались не только нелюбимы и не нужны, но враждебны.

В общем, влетело мне по первое число, а заодно и маме за плохое воспитание дочери. Плов застыл в тарелке, я отправилась спать на голодный желудок, зарёванная. Но это лишь эпизод, который не слишком нарушил привычное течение семейной жизни. Я не могла сказать «мамочка», но долго говорила «папочка», радовалась похожести на него, не замечая, что он признавал за мной право быть лишь его отражением, притом действовал не требованием беспрекословного подчинения, не криками, как мама, а обаянием, сделав из меня маленькую злую сообщницу. Было ли это местью нелюбимой жене или естественным движением души с гнильцой, не суть, но, когда двойная жизнь его раскрылась во всём безобразии, меня пронзило горькое чувство соучастия в предательстве.

28 июля.

После десятого класса, перед поступлением в институт, нас с мамой пригласила на всё лето в свой дом на Кубани жена генерала армии в отставке, который сам происходил из тех мест и после войны построил на окраине большой казачьей станицы просторный двухэтажный дом с современными удобствами и широкими террасами. Генеральша, сельскую жизнь терпеть не могла и искала спутницу, с которой можно вспоминать весёлую и разнообразную городскую жизнь.

Мама, которой надоели санатории, согласилась. Нам отвели красивые комнаты – мне внизу, маме наверху, поскольку она боялась воров, которых называла жуликами, а спать из-за духоты приходилось с открытыми окнами. В гостиной стоял рояль: генеральша, бывшая пианистка, часами музицировала, её сестра, старая дева, готовила еду и занималась уборкой.

На участке в два гектара, который спускался к холодной горной реке, раскинулся старый фруктовый сад и молодой виноградник. Бесхозные фрукты валялись и гнили под деревьями. Никто не знал, что с ними делать, банками с вареньем и так были заставлены в подвале все полки, компотов тогда на зиму не закручивали – ни крышек, ни машинок для них ещё не выпускали, да и сахар надо было возить из Москвы, на месте не купишь.

С раннего утра мама ставила в саду шезлонг и хрустела яблоками, вспоминая Одессу. Яблоки я не любила, только сливы и абрикосы, и те скоро надоели.

– Ешь, дура, – командовала Крокодилица. – Бесплатно.

Глядя на неё, я не могла избавиться от мысли, что природа великолепна, а человек в ней заноза. Как говорится, никакой пользы кроме вреда. Человеческая сущность хуже звериной, зверь не измывается над природой, он к ней приспосабливается. Белка ест орешки, заяц капусту, лиса предпочитает зайчатину, но чаще ей достаются мыши, личинками комаров кормиться рыба, рыбу ест медведь и так далее. Человек наравне со свиньёй жрёт всё подряд, а кого не может съесть, убивает из-за шкуры или из охотничьего азарта. Ради удобства гуляющих в парках Вселенной человек массово уничтожает клещей, не заботясь о том, какие механизмы запускает. Он беззастенчиво ковыряет землю, добывая природные дары и ничего не оставляя взамен. Трудно даже представить, на какие ухищрения пойдёт это двуногое животное с компьютерными мозгами, когда земные ресурсы закончатся. Душу ему придётся загнать поглубже, чтобы не вякала, не мешала. В конце концов душа отомрёт. А что останется? Мразь.

Зачем природе человек? Непонятно.

Я целый день торчала на реке и загорела, как головешка. Там и познакомилась с капитаном кавалерийского полка, расквартированного неподалеку от станицы. Звали капитана красиво – Вадим, и романтическая фамилия Чижевский мне тоже понравилась. Лет тридцати, кряжистый, с бугристыми мышцами и выбеленными солнцем волосами. Глубоко провинциальный, правда, любил стихи, знал на память Есенина, напевал приятным голосом городские романсы. Без цветов на свидание не приходил, случалось, ночью бросал букеты в открытое окно девичьей спальни. А мне – шестнадцать, мне это нравится, и однажды, погружая лицо в полевые ромашки, я впервые подумала, как много впереди неожиданных открытий и поразительных встреч.

Задушевные разговоры на галечной полосе шёпотом, голова к голове, вселяли неясное чувство сладостного томления и женской силы, потому что капитан быстро влюбился, царапал острым камушком на большом голыше нежные признания, такие непривычные и возбуждающие. Я их читала, а потом возвращала камни в реку. Голубые армейские трусы бугрились, заставляя меня стыдливо отводить глаза. Вечерами мы встречались в прилегающей к имению роще, где Вадим впервые поцеловал меня взасос, что оказалось так непохоже на неловкие мальчишеские тычки. Генеральша, вспоминая бурную молодость, меня не просто покрывала, но подстёгивала, придумывала разные предлоги, чтобы устроить свидание и отвлечь родительницу. Ей хотелось, чтобы я вышла замуж за военного. Знала бы Крокодилица – голову ей оторвала.

От «настоящих» поцелуев, которые отвращали меня своей избыточностью, от поглаживания твёрдых юных грудей я ёжилась, уворачивалась, однако распоряжаться судьбой взрослого человека для молоденькой девочки – большое искушение. Любая власть сладостна! Однажды Вадим признался: «Я мог бы взять тебя, но хочу, чтобы ты полюбила меня так же страстно». Взять?! Слово царапнуло незнакомостью, а мысль заставила покраснеть. Ничего себе! Пусть бы только попробовал! Он думает, я влюблена. А я влюблена? Понятия не имею. В общем, хорошо, что уезжаю.

Чижевский обещал писать до востребования и ждать, когда я закончу учиться и созрею для счастья. Галифе меня не вдохновляли, я мечтала об оперном певце, пусть некрасивом, как Джильи, но с таким же магическим голосом. Однако перспектива любовных посланий от взрослого мужчины будила воображение. Чем они будут отличаться от писем Бориса?

Итак, я уехала. Когда двое расстаются, всегда грустнее тому, кто провожает. В голове или душе путешественника уже блуждают новые образы, тогда как оставшийся вдруг осознаёт глубину потери. Но не всё так однозначно. У покинутых есть хотя бы надежда, что они ещё насладятся. А что ждёт счастливых? Несчастье за углом. А как иначе: равновесие природы, благословен и тьмы приход. Только мечты Вадима не сбылись.

В первом письме он сообщил, что не смог вовремя вырваться из части, загнал лошадь, но к поезду опоздал, увидел лишь два красных удаляющихся огонька, похожих на глаза дьявола, который увозил меня от него. Не забыл ни единой черточки моего лица, моего запаха, даже сломанного ногтя на мизинце, и то, что я не носила лифчиков. Верит – мы обязательно будем вместе и готов отдать за меня жизнь.

Набор романтических бредней, подумала я. Отдать жизнь. Кто его просит? Вряд ли в тридцать лет мужчина может быть так наивен, скорее, простоват или