Не зная, как реагировать и что говорить, я насмешливо бросила:

– Ну, зачем так бесповоротно влюбляться!

И повзрослев, в моменты эмоциональных контактов с мужчинами я всегда несла чушь, такой уж у меня недостаток. Кто мог тогда знать, что мои глупые слова сбудутся?

Полуботко, парень безискусный и прямой, озадачился:

– Почему бесповоротно?

А я не знала, что ответить. Вернувшись домой, жмурила в постели глаза, чтобы воображению не мешал свет, пробивающийся по краям «затемнения», и представила, как сильные руки сжимают меня, а крепкие губы пытаются разомкнуть мои, обморочно безвольные, чужой язык ищет щель между зубами, потом… ничего. Потом я всё прокручивала сначала. И так много раз.

Наяву целоваться нам больше не пришлось. Борис получил аттестат, уехал в Ленинград и поступил в Кораблестроительный институт. Каждый месяц я получала письма, которые начинались «Моя любимая» и заканчивались «Целую». Я их прятала от мамы в книгах, часто забывая в каких. Когда переехала в Москву, письма разделили судьбу брошенной домашней библиотеки.

Сама я влюблена не была, но приятно, что кто-то влюблён в меня, ждёт, когда я закончу школу, чтобы вместе гулять по Ленинграду, обниматься на мостах через Неву и в конце концов пожениться. Так писал Полуботко. Письма влюблённого Бориса меня изменили: появилась раскованность в отношениях с мальчиками, ощущение своей новой силы. Тут же возник хвост поклонников, из которых я выбрала Толика Анисимова, самого симпатичного, послушного и не болтливого. С ним удобно упражняться в поцелуях и решать задачки по тригонометрии, которые навсегда остались для меня загадкой. Толик любил меня безответной любовью, не скрывая её ни от одноклассников, ни позже – от жены.

Я уже училась в московском вузе, когда Борис разыскал меня и спросил без предисловий:

– Почему перестала писать? Какая муха тебя укусила?

– Любовная, – ответила я.

Тогда в моей жизни уже появился студент-румын, отношения с которым держали меня на мушке, не развиваясь.

– Это всё ерунда, раз между вами ничего серьёзного нет, – упрямо произнёс Борис. – А угар пройдёт. Я подожду.

И он ждал, и даже явился снова, чтобы стать причиной моей ссоры с первым мужем. Потом приехал ещё раз, после смерти Дона, видно, каким-то образом отслеживал мой путь. Сам он по-прежнему строил корабли, подолгу жил в Дании и Германии, женат и детей двое, но впервые открыто сказал, что стоит мне пошевелить пальцем – ляжет у ног. Я не пошевелила и вышла за Кирилла, зная, что это решит все проблемы, да и жене Бориса не будет больно.

Последняя встреча, виртуальная, произошла уже после смерти Кирилла. Болтаясь в интернетовских «Одноклассниках», я обнаружила своего бывшего воздыхателя по редкой фамилии. Обменялись короткими письмами и фото. «Ты всё ещё хороша! Не думал, что женщина за шестьдесят может так потрясно выглядеть!» – откликнулся Борис. У самого вместо густой шевелюры блестели огромные залысины на неожиданно круглой голове, глазки заплыли жирком, но выправка осталась спортивной и заморский лоск прибавился. Сейчас на пенсии, осел в Петербурге, с женой развёлся, дети разбежались по заграницам, там им привычнее.

Тоска моего одиночества, которая вроде бы уже притупилась, тут же задрала хвост, под ложечкой засосало. Наконец-то вполне приемлемый мужчина, умный, сильный, с таким хорошо коротать старость. Я забросила крючок, отстучав на клавиатуре:

«Приезжай в Хосту. Покупаешься, позагораешь. Обещаю не покушаться на твою восстановленную свободу.»

Чёрт меня дёрнул за язык.

«Тогда не приеду, – написал Борис. – Какой смысл?»

Прочитав, я долго смеялась до слёз, хотя, что смешного? Действительно, смысла мало. Он и не приехал. Прошлого не вернёшь.

Натура рациональная и самодостаточная, Борис в конце концов предал забвению свою первую любовь, а вот трогательному мальчику Толику я, походя, покалечила жизнь. Неразделённое чувство имеет много оттенков, но это всегда трагедия. Он упорно звонил, говорил, что не может забыть. Работал на заводе рядовым инженером без желания к совершенству и перемене судьбы, получал гроши, не ходил ни в театры, ни в кино и умер от инфаркта в 38 лет. До конца любил меня огромной жертвенной любовью, в которой я не нуждалась и которой не стоила.

27 июля.

По мере взросления мои дружеские отношения с отцом крепли. Многие годы я в прямом смысле слова его обожала, для меня, комсомолки, он был прежде всего героем Гражданской войны и соратником известных революционеров, непререкаемым авторитетом и добрым домашним богом. По молодости я не могла оценить, но интуитивно чувствовала отцовский артистизм, и мне это нравилось. Понимая, что так никогда не сумею, всё же пыталась жестами и интонацией подражать своему кумиру. Иногда внезапно просыпалось опасение, что стоит переступить какую-то неведомую черту, как меня проглотят без сожаления. Впрочем, поводов для предчувствий не было никаких, кроме инстинкта самосохранения, который мы получаем вместе с жизнью.

Обременённый скелетами в шкафу, отец, по-видимому, испытывал зуд, сопровождающий неразделённые тайны. Любящая дочь казалась ему подходящим объектом для откровений. Я млела: такой замечательный взрослый человек мне доверяет. Он доверял, но обсуждал главным образом слабые и дурные стороны мамы. В его изображении она представлялась карикатурной Анкой-пулемётчицей из анекдотов про Чапаева. Мы даже придумали для неё подпольную кличку «Крокодилица».

Надо признать за отцом образное мышление – прозвище ей подходило. Кроме грубой внешности, мама имела массу неприятных привычек. Со скрежетом выгребала остатки еды из кастрюль и, не стесняясь, поглощала на кухне объедки с тарелок. Готовила плохо, позже, в Москве, еду нам доставляли из спецстоловой в судках – вставленных одна в другую трёх алюминиевых кастрюльках с общей съёмной ручкой – первое блюдо, второе и третье. В «распределителе» на улице Грановского по талонам выдавали «сухие пайки» – в огромных пакетах из крафт-бумаги, аккуратно перевязанных бечёвкой, лежали свежайшие куры, мясо, рыба, копчёности, сыр. Соблюдая правила игры в большевистский аскетизм и социальную справедливость, отец даже платил за этот набор какой-то мизер. В магазине покупали разве что деликатесы вроде икры и осетрины горячего копчения, которые всегда имелись у Елисеева по ценам, недоступным среднему москвичу. Но при всём продуктовом изобилии, даже в Филипповской булочной нельзя было найти куличей – этого поповского наследия прошлого, и неверующая Крокодилица обязательно пекла их сама на 1 мая – выходной день и весна ассоциировались у неё со светлой Пасхой. Куличное тесто требует умения и тонкого обращения, оно то буйно всходило, вываливаясь из формы, то не пропекалось, проседая в середине. Часто печиво подгорало, и мама с остервенением скребла