троих, что сидели сейчас в домике, и от того, лежащего в бане на лавке. Конечно, он мог бы пойти в дом, но не пошел, а взял перочинный нож и привычными движениями настрогал лучин, положил в печку и попробовал поджечь. Лучинки загорались и затухали. Тогда он плеснул в печку солярки и поджег, потом заложил уголь. Палатка сразу нагрелась. Он начал раздеваться, машинально прислушиваясь, не пошел ли лед. Из-под рубашки выпало письмо. Митька поднял его и надорвал конверт.

Тамарка, как всегда, писала глупо, но гладко. Сначала приветы от знакомых и ему привет, Мите.

«А теперь я хочу сказать, — писала Тамарка, — о Наде Никоновой, про которую ты спрашиваешь в последнем письме. Надя вышла замуж за Сеньку Гусакова в январе месяце, двенадцатого числа. На свадьбе я, конечно, не гуляла. Может быть, мне и не стоит лезть со своими советами, только мне кажется по собственному опыту, что ее нужно просто забыть. Может, тебе это и больно, но лучше сделать это сейчас, потом будет еще тяжелее. А время все сотрет, все неприятности, все удары, время — лучший излечитель. Я недавно прочла книгу «Тропою грома». О! Какая там любовь! Но хороша она, когда взаимна. Мне очень понравилось там выражение: «Почему люди только в одном невольны — в своей любви?» Но я думаю, что можно все свои чувства побороть и потушить. Ужасно будет неприятно, но это только сначала. В жизни ведь немало делаешь ошибок. На то она и жизнь…» А дальше опять шли приветы.

Митька сел на кровать и стал писать Тамарке письмо.

«Тамара», — написал он и перечеркнул, очень сухо получилось. «Дорогая Тамара!» Впрочем, какая же она ему дорогая, а уж он ей, во всяком случае, совсем не дорогой. «Тамарочка!» — написал он, но она не Тамарочка и не Тамара даже, она Тамарка Березина. «Уважаемая Тамарка! — снова начал он. — Пишет тебе Дмитрий Афанасьев. Василию больше не пиши. Он умер».

Тут Митька понял, что все равно ему не написать, как надо, и сунул оба письма, Тамаркино и свое, неоконченное, в печку. Через некоторое время по тенту над палаткой закрапал дождь. «Уеду, — решил Митька. — К осени уеду домой. Куплю аккордеон. Женюсь. Обязательно уеду. Здесь не выдержу».

Проснулся Митька от лая собак и какого-то шума и в первую минуту не вспомнил вчерашнего, пока не окликнул Ефим:

— Вставай, Митька, вертолет пришел с Диксона. Иди попрощайся с Василием.

Митька выполз. День солнечный и яркий, лед стоит. Невдалеке от домов, у красного пузатого вертолета, разговаривают дядя Леша и трое чужих. У доктора из-под пальто торчит кромка белого халата, он в очках и шляпе с полями, совсем не по сезону.

Митька идет в баню и видит закрытый гроб на лавке. Акимовна в своем долгополом пальто стоит, как каменная, положив руку на крышку, не плачет. Она кажется большой и высокой, выше и плотнее Ефима и дяди Леши. И Митька застывает рядом, впервые осознав себя как отдельного от Василия человека, который движется, говорит и делает что-то без подсказки. И от этого сознания у Митьки холодеет тело.

Входит Ефим, за ним дядя Леша и те трое.

— Ну что? — спрашивает Ефим. — Трогаться пора. Гроб открыть?

Акимовна мотнула головой.

— Не надо, — говорит и Митька и садится на корточки, спиной к стене, потому что дрожат ноги.

Гроб поднимают и несут. Когда Митька выходит из бани, подсаживают Акимовну, и она, совсем было скрывшись в вертолете, опять появляется в дверном проеме и рукой зовет Митьку.

— Ты меня не забывай, приезжай ко мне.

— Приеду, — говорит Митька.

Акимовна нагнулась к нему, чуть не вывалившись, и поцеловала. Из-за ее руки Митька смотрел на деревянную боковину гроба.

Заработал винт, пахнуло ветром, и оставшиеся на рыбточке побежали от вертолета, от поднятого им урагана из сухих трав и пыли. И вот уже вертолет стал размером с муху.

— Идем, Митька, — позвал Ефим. — Вдвоем теперь рыбачить до лета.

И Митька, почуяв ласку, которая была не в лице, не в голосе, а где-то глубже, потянулся вслед за Ефимом. Он ощутил к нему внезапную горячую симпатию и робкое зарождающееся чувство дружбы — не такой, как с Василием, от которого только что отделился, а настоящей, взрослой. Он шел в дом, шатаясь от странной слабости и чувства ответственности за себя — перед собой же, перед Ефимом и дядей Лешей. И перед памятью о Василии.

БАНДЕРОЛЬ

Пошел дождь. На улицах, как цветы, распустились зонтики. У кого их не было, спрятались в подворотни, облепили двери домов и магазинов, пристроились под деревьями и карнизами.

Я заскочила в кафе и успела занять столик у окна. Рама чуть приоткрыта, на подоконнике гора сумочек и портфелей. Очередь к продавщице громко обсуждает значение пузырей на лужах — признак ли это затяжного дождя или быстропроходящего.

Мой столик в углу, и помещается здесь только два стула. Рядом сидит молодая женщина. Должно быть, зашла сюда до дождя. Чем дольше я на нее гляжу, тем больше убеждаюсь, что мы где-то встречались.

Она задумалась, смотрит в окно. А дождь вприпрыжку. Тротуары пусты, только по улицам мчатся машины. Пробежали девушка и парень, держа над головой плащ.

Где же я видела эту женщину? Может, она на артистку какую-нибудь похожа? Попросила меня сказать, что место за столиком занято, и пошла за кофе. Стройная. Во внешности и одежде все ладно. Выглядит немного усталой, наверно, давно не была в отпуске.

Проглянуло солнышко, а дождь все льет. Моя соседка вернулась с новой чашкой.

Чистый, открытый, может быть, чуть великоватый лоб, широко поставленные глаза — и вдруг я вспомнила. И сама себе не поверила. Ведь прошло лет семь, а может, восемь.

Женщина заметила, что я на нее смотрю, прищурилась и отвернулась к окну. И тогда я спросила:

— Вы купили тот дом с мансардой, где должно было быть много детей, книг и пластинок?

Она непонимающе взглянула на меня, и я на миг усомнилась — не обозналась ли?

— Тот дом на хуторе, о котором вы мечтали с вашим женихом?

— Я живу здесь, в Ленинграде, — настороженно сказала она. — А откуда вы знаете про дом?

— Вы мне сами рассказывали. Я была в вашем городе в командировке, вы поили меня чаем с вареньем.

— Ах да, — сказала она вроде бы с досадой. — Я вас помню. У вас был огромный портфель. Я вас хорошо помню, но в лицо не узнаю.

Она снова повернулась к окну. Дождь немного поутих. Как бабочки, запорхали зонтики, напротив —