В советской публицистике вьетнамский Сайгон, столица Южного Вьетнама, представал вместилищем пороков, прифронтовым городом, наполненным барами, проститутками, наркотиками, гангстерами. В этом была макаберная юношеская романтика.

Дмитрий Шатии: «Я узнал про „Сайгон” от моего учителя Александра Арефьева. Он говорит: „Такое кафе открылось – ”Сайгон”, там такие бородатые приходят… поэты, всякие художники; так интересно, ребята, – надо туда”».

Николай Беляк: «Что для меня, „Сайгон”, сейчас я понимаю, больше всего напоминает международный аэропорт».

Всеволод Грач: «„Где… где ты взял билет?” – „Там, «купил в „Сайгоне” у неизвестного лица”».

Андрей Гайворонский: «„Сайгон” всеяден».

Сергей Семенов: «Я из самого последнего, наверное, поколения „Сайгона”».

Дмитрий Северюхин: «Роль „Сайгона” очень важна в консолидации неофициального свободного культурного движения».

Михаил Файнштейн: «Для комсомольского работника сказать, что он был в „Сайгоне”, – это значит вообще закрыть свою карьеру».

Владимир Эрль: «Вроде бы Невзоров был потом и в „Сайгоне”…»

Популярность «Сайгона» росла по двум причинам: топографической и социальной. Находящийся на одном из самых оживленных перекрестков Петербурга-Ленинграда, он был легкодоступен благодаря расположенным рядом станциям метро, остановкам автобуса, троллейбуса, трамвая.

Это было кафе в строгом социологическом смысле. Не кабак, где сидят всегда одни и те же люди, и зайти куда постороннему небезопасно. Не ресторан, где, как правило, каждый вечер ужинают люди новые. А как бы пруд с проточной водой, со своими завсегдатаями и новичками. «Сайгон» достаточно вместителен и поэтому не мог быть монополизирован одной компанией.

Лучший из тамошних поэтов Евгений Вензель назвал свои воспоминания о пресловутом кафетерии «На бойком месте». Действительно, перекресток трех проспектов – Невского, Литейного, Владимирского – имел репутацию «красной зоны» – точки веселой, опасной, с сомнительной славой.

Помещение кафетерия было вытянуто вдоль Владимирского проспекта. Вход прямо на углу с Невским. У входа – что-то вроде бара, кофеварка, дорогие бутерброды (бывало, что и с икрой). Несколько ступенек вниз вели в основное помещение – к буфетной стойке, на которой размещалось пять кофеварок. Пять дам, из которых наибольшей популярностью пользовались Стелла и Люся, непрерывно заправляли кофе в рожки (по две в каждую машину). И на эту каторжную работу существовал умопомрачительный конкурс: было за что биться.

Игорь Мельцер: «В застойные времена закладка кофе была 6 грамм, 6 грамм – это маленький кофе, 12 грамм – большой. Маленький двойной – это был большой кофе, в который налили меньше воды. Оставив слой старого кофе (показывает), я насыпал наверх свежий, и дальше там сейчас находится приблизительно 3 грамма кофе».

По норме, чтобы изготовить маленький двойной кофе, в рожок кладется 12 граммов размолотого сырья. Когда нужное количество кофе умялось в рожке, устанавливают сразу две чашечки: одна под один рожочек, другая – под второй. Искусство кофеварщицы в том, сколько настоящего кофе она закладывает в рожок. Конечно, это никогда не 12 граммов. Если дама хорошо относится к клиенту – 11, если плохо – 5 граммов. И не поспоришь. Буфетчицы делились на две группы. Одни занимались недовложением всегда, не делая различия между клиентами, другие чувствовали себя местными патриотками и, обманывая рядовых посетителей, делали исключение для завсегдатаев. К ним – Люсе и Стелле – стояли особенно длинные очереди. Самые авторитетные посетители получали напиток сразу, не ждали ни минуты.

Чашка для маленького двойного, «Сайгон»

Кофе пили исключительно стоя, за высокими столиками с круглой, искусственного мрамора столешницей. Мест в «час пик» не хватало, поэтому столики занимали заранее, посылая в очередь делегата. Те же, кто приходил без компании и дожидался своего «маленького двойного», оказывались в прогаре: кофе есть, а места – нет.

Вначале «Сайгон» был для изгоев-«семидесятников» неким аналогом современного молодежного клуба, точкой, где можно было встретиться с приятелем, познакомиться с девицей, выпить без строгого мамашиного надзора. Из места социализации он превратился в единственно возможное место реализации.

Здесь читали друг другу стихи, планировали воображаемые выставки, делились запрещенным чтивом, пересказывали потаенные. «Сайгон» возродил эпическую традицию, когда тексты не читались, а передавались из уст в уста. Наконец, кафетерий стал кладбищем надежд. Здесь спивались, сходили с ума, садились на иглу. Ноев ковчег позднего Ленинграда, вместилище пороков и вдохновений, в узком зале которого соседствовали художники и воры, диссиденты и опера КГБ, мелкие фарцовщики и фанатики моржевания.

Хмурых, пьющих «семидесятников» сменили хиппи из «системы», на смену им выдвинулись музыканты и их последователи. В «Сайгоне» простояли четверть века, чтобы пойти защищать «Англетер» в 1987-м, Мариинский дворец в 1991-м, поехать на немноголюдные похороны друзей. Все мы вышли из здешней клоаки.

Кончался роевой, коммунальный советский-антисоветский мир, где репутации, не выверенные жестким рынком, создавались разговорами в кафе, и девицы любили бедных и гордых знаменитостей локального круга. В перестройку на месте «Сайгона» появился магазин итальянской сантехники, сейчас это дорогущий бар при гостинице.

Альберт Асадуллин: «Приходили там, чего-то меняли, какие-то журналы, диски. Тут же и продавали. Нормальная жизнь. Где можно было встретиться, пообщаться. Узнать какие-то новости или посмотреть журнал… Здорово. Классно».

Владимир Рекшан: «Один из моих приятелей по университету говорит, пойдем, я знаю место, там, говорят, уж совсем уж что-то такое этакое. Он меня привел в „Сайгон”, мы тут же попали в какую-то компанию. Семнадцатилетние юнцы – в компанию, где, помню, говорили об иконах. Таких слов я не знал просто, но мне понравилось, потому что это было новое освоение интеллектуальных пространств».

Сайгон – географическое место точек, равно близкое к читальным залам Публичной библиотеки, храмам Александро-Невской лавры, набитым интуристами гостиницам и главным городским универмагам. Люди «Сайгона» возложили на себя некую неясную миссию. Кафетерий становится дискуссионным клубом, подпольным университетом, творческим союзом.

Н. Беляк

Николай Беляк: «Это было место, куда входя в этом смысле человек себя как-то позиционировал, безусловно, конечно. Кстати, я сейчас вспомнил четыре строчки Жени Вензеля – очень смешные. Он напевал обычно, зайдя в „Сайгон”:

Войдем мой друг в „Сайгончик”

Там кофе и лимончик.

Войдем в „Сайгон”

И выйдем вон».

Сергей Миронов: «И вдруг где-то там, на подоконнике, кто-то начинает вслух читать. И ты слышишь какие-то обрывки каких-то строф. Не понимая, что это такое. Но понимаешь, что это прекрасно. Через какое-то время узнаешь, что это Цветаева. „Лебединый стан”. Или Бродский. Или еще что-то. Узнаешь какие-то новые имена».

Михаил Яснов: «Это была эпоха огромных открытий литературы, которая до того времени была под спудом. Сейчас чрезвычайно трудно понять, как это всё