Из тамбура я еще с полминуты видел станционную будку, лампочку на столбе, у столба телегу и Ахмеда, поглаживающего лошадь.

Протискиваясь между горами, поезд скользил к морю. Фонарями мелькали окна редких домов. Дома лепились ближе к дороге, а дорога, убогая и старая, то, будто боясь заблудиться, прижималась к железнодорожному полотну, то вдруг, стыдясь, убегала в горы.

Рождалось небо — розовыми и голубыми пятнами, выступавшими словно по воле ветра.

Людей с поезда сошло много. Колхозники с Кубани везли на рынок продукты — в корзинах, в мешках. Мне вспомнился Онисим с его неистребимой потребностью околачиваться на рынках, приглядываться, прицениваться.

— Рынку кланяться поясно надо, — говорил старец. — Рынок, он людей вынянчил и выкормил…

— Мне бы взвод автоматчиков, — вздыхал отец, понимая несбыточность желания. — Я бы на рынке враз порядок навел. Мух там много и вони всякой…

— Как социальный институт, — пояснял Домбровский, — рынок оказался удивительно долговечным. Пережил эпохи и поколения. Думаю, что какое-то время без него не обойтись. Если внимательно присмотреться к рынку, то можно неожиданно обнаружить немало любопытных личностей. В дни моей молодости идеалисты утверждали, что понятие личности, равно как и понятие свободы, есть явление не научное, а нравственное. Смешно. Еще Спиноза определил свободу как осознанную необходимость.

Рынок в нашем городе обладал одним неоспоримым преимуществом — находился рядом с железнодорожным вокзалом. Колхозники скорее всего по этой причине предпочитали его другим рынкам ближних городов.

На павильоне Майи Захаровны еще висел большущий замок. Она открывала только в девять. Лужа на привокзальной площади не убавилась, только желтые листья на ней покачивались, как яхты в море. Фронтон вокзала украшал лозунг: «Встретим XXXII годовщину Великого Октября новыми успехами по восстановлению разрушенного города, по введению в строй новых промышленных объектов».

Через квартал от вокзала улицы оказались совсем пустыми и тихими. Среди поросших бурьяном развалин водолечебницы ходили дикие коты. У перекрестка возле мотоцикла стоял милиционер в синей шинели. Лицо у него было серое, а в глазах усталость.

Я почувствовал волнение, когда увидел нашу улицу. Ничего в ней особенного не было. Улица как улица, только чуточку выше других. Неасфальтированная, горбатая. В дождь глинистая и скользкая, хоть плачь. Но это была улица, где я жил, где прошло мое детство, по которой сегодня уходила моя юность. Другой такой улицы не было на всем земном шаре. И на других, если они существуют…

Вот и наш двор. Тетка Таня, патлатая, в довоенном пальто, наброшенном на плечи, в галошах, из которых выглядывают посиневшие босые ступни, стоит на крыльце, щурясь, смотрит вниз, вдоль улицы.

— Антон, — спрашивает она без надежды, — ты случаем черта моего глухого нигде не видел?

— Сбежал? — догадываюсь я.

— Открытки в поездах продавать поехал.

— Давно?

— Три дня.

— Тогда надо искать его в Сухуми. Там чача страшно дешевая.

— Господи, прости мою душу грешную, — тетка Таня забыла перекреститься, а может, и не умела это делать. — И за что я такая несчастная?

— За доброту, — нагловато объявил я.

Но тетка Таня ничего не поняла. Наоборот, приняла за чистую монету. Глазки ее сузились, замокрели.

— Это точно, Антон. Простофиля я. А жизнь… — тетка Таня разочарованно махнула рукой. — Сколько ей! Господи, может, ты, Антон, молока хочешь?

— Хочу, — потрясенно ответил я.

Тетка Таня проворно скрылась в доме и меньше чем через минуту вышла с кружкой в руках. Молоко было холодным и вкусным.

— Этот бандюга Витек Баженов, — вполголоса пояснила тетка Таня, показывая пальцем на флигель, — опять у нас живет. Вчера притащил вечером бидон молока. Как пить дать, украл где-то.

Я пил молча. Что я мог ответить? История с чемоданом проворачивалась в моей памяти, как кинолента. Вполне возможно, Баженов нечист на руку, только какая корысть в бидоне молока?

— А этот твой плешивый старец, — не унималась тетка Таня, — с тобой или разошлись?

— Разошлись.

Тетка Таня приоткрыла маленький розовый рот, с сомнением покачала головой:

— Прилипчивый он, вернется.

— Не вернется, — твердо ответил я. — Умер Онисим.

Тетка Таня всплеснула руками, закачала головой, плечами и корпусом, почти как кукла-неваляшка.

— Закопали, значит… У-у… Закопали. Я так и знала. Как увидела его рожу… Так и знала, что он этим кончит.

— Все этим кончим, — громко и весело сказал Витек, выходя из флигеля.

Лицо его показалось мне мятым и обрюзгшим. След от подушки, на которой он спал, пропечатался вдоль щеки, словно шрам. На Баженове была тельняшка, не заправленная в брюки, тапочки.

— Здорово, Миклухо-Маклай! — сказал он, протягивая руку.

— Ты потише, горло луженое, — рассердилась тетка Таня. — Матюками с утра пораньше на всю улицу пуляешь. Я тебе как маклакну, костей не соберешь.

— Зачем шумишь, хозяйка? — примирительно сказал Витек. — Совсем это не мат. А повышая голос, ты просто демонстрируешь низкое интеллектуальное развитие…

— Какое?! — вцепилась в тельняшку тетка Таня. — Это ты с проститутками такими словами разговаривай. Гад, забирай вещи! Отказываю тебе в крыше!

— Тетя Таня, тетя Таня… — попытался вмешаться я.

Но она не слышала меня. Покрасневшая, говорила решительно, брызгая слюной:

— Забирай! Милицию вызову…

— Тетя Таня, — мне удалось оказаться между ними, — Миклухо-Маклай — это путешественник. Даже очень великий.

Она недоверчиво смотрела на меня. Конечно, не верила. Но вполне вероятно, что она уже устала кричать и теперь была не прочь пойти на примирение. Поэтому, сузив глаза так сильно, что сетка морщин сделала лицо похожим на листок из тетради по арифметике, тетка Таня удивленно, однако тихо спросила:

— И так вот похабно его звали?

— Почему же похабно? Обыкновенная фамилия.

— Не верю, — сказала тетка Таня. — Таких фамилий не бывает.

— Я книжку показать могу, есть у Станислава Любомировича.

— Книжку, — недоверчиво усмехнулась тетка Таня и вдруг твердо сказала: — Хорошо, пошли к соседу. Пусть Домбровский покажет эту самую книжку.

Покачиваясь, как гусыня, она двинулась через сад, Витек приставил палец к виску, выразительно покрутил. Хорошо, что это было за спиной соседки.

— Станислав Любомирович еще спит, — подсказал я.

Тетка Таня махнула рукой:

— Выспится на том свете.

Утро уже окрепло. С востока над горой поднимались золотистые выплески. Они падали светлыми полосами на вершины оранжевого леса, и потому синева в лощинах казалась такой же густой, как на море.

Ожина и хмель, оплетавшие забор, были еще в росе, и, когда тетка Таня качнула рейку, протискиваясь сквозь дыру, роса дрогнула и застучали капли.

— Эй, сосед! — крикнула тетка Таня и забарабанила кулаком в дверь с такой энергией, словно Домбровский горел.

Баженов наблюдал за нами из сада, иронически улыбаясь и покачивая головой.

К счастью, долго стучать не пришлось. Домбровский, видимо, не спал. Он открыл дверь — щурясь, в