день, когда Виктория рассказывала свою историю. Комплекс Сан-Бруно расположен на вершине холма в окружении отдельно стоящих пастельных домов, в пригороде к югу от Сан-Франциско. Сейчас эти толстые металлические двери свободно открываются перед Джимми. Он легко перешучивается и с охранниками, и с заключенными. Один охранник с грудной клеткой размером с машину Smart недавно вернулся из отпуска и рассказывает свежую историю о неудачном подкате, из которой становится ясно, что он гей, и иронично именует себя «Летучим гавайцем». Джимми просто разбирает от хохота. Сан-Бруно – единственная известная мне тюрьма, где охранники не скрывают свою нетрадиционную ориентацию. Тюремные охранники могут быть мужественными, грубыми и даже жестокими; но я никогда даже не задумывалась, что среди них бывают геи, и мое удивление стало еще одним напоминанием о том, как глубоко въедаются стереотипы. Они есть даже у меня – человека, который в тот самый момент был занят их активным опровержением. На Джимми бежевая рубашка Dickies на пуговицах и брюки карго в цвет; одежда велика ему настолько, что они легко уместились бы в ней вдвоем с Летучим гавайцем. На лбу Эспинозы угнездились очки для чтения.

Есть целый список желающих попасть в тюремный блок RSVP, и в нем бывает больше десятка человек. В Сан-Бруно знают, что в блоке RSVP до тебя никто не будет докапываться. И поэтому заключенные хотят туда попасть. И охранники тоже. К тому же, всегда полезно показать судье, что ты пытаешься исправиться. Но есть и еще один фактор. Настолько очевидный, что его редко упоминают: люди не хотят попадать в опасные ситуации. Когда мне – частенько – говорят, что человеку свойственна жестокость, я вспоминаю Сан-Бруно и думаю: если это действительно так, почему люди, признанные настолько жестокими, что их пришлось изолировать от общества, пытаются, имея выбор, в первую очередь попасть в блок, который славится отсутствием жестокости?

Блок представляет собой аквариум с ковровым покрытием на полу и полукруглым столом охранника посредине. Стол расположен чуть выше уровня пола, чтобы охранник одновременно мог видеть происходящее в каждой камере и в каждом углу всего блока. В здании два этажа. Посредине здания располагается большая лестница. В ином контексте это могла бы быть парадная лестница вроде тех, по которым спускаются королевские особы. В двадцати четырех камерах с прозрачными передними стенками сидят сорок восемь мужчин в возрасте от восемнадцати до семидесяти. Белые, черные, латиноамериканцы, выходцы с Ближнего Востока. На всех – оранжевая форма и белые туфли без шнурков. Одна стена блока отведена под телефоны-автоматы. Когда мы заходим, я остро ощущаю высоту потолка и тишину сродни библиотечной. Среди этих мужчин есть убийцы. Дилеры. Грабители. И каждый из них замечен в домашнем насилии. Никому из заключенных еще не вынесен приговор, а это значит, что они стараются показать себя с лучшей стороны; среди заключенных присутствует один новичок, который в блоке всего три дня. А местный старожил здесь уже сто десять недель. Длительность срока указывает на серьезность преступления. С тяжкими преступлениями, в отличие от проступков, судебная система разбирается годами. Но каждый заключенный понимает, как ему повезло здесь оказаться. Один из столпов этой программы – полное неприятие жестокости.

Сегодня Джимми участвует в беседе совместно с двумя педагогами-организаторами: Реджи Дэниелсом и Лео Бруэном. Некоторые мужчины подходят, чтобы поприветствовать Джимми крепким рукопожатием, хлопком по спине и полуобъятием, другие просто кивают ему. Я ловлю на себе их взгляды, некоторые подходят и представляются, обращаясь ко мне на «вы». Группа Реджи идет в класс, а Лео занимает пространство перед лестницей. Джимми и четырнадцать мужчин из его сегодняшней группы (и я вместе с ними) переносят синие пластиковые стулья и ставят их в небольшой круг за чуть нависающей лестницей. Рассаживаются в предписанном порядке: недавно прибывшие садятся слева от Джимми, а дальше все располагаются по старшинству, так что мужчина, который пробыл в группе дольше всего, оказывается справа от Эспинозы. Порядок важен, потому что в этой программе сокурсники выступают в роли наставников – это отличает RSVP от большинства других подобных программ. Синклер подчеркивает необходимость наставничества. Его убеждения основаны на личном опыте обучения в Дальтонской системе, в которой ученики являются двигателями собственного прогресса, сами выстраивают свое образование в рамках программы. Я ловлю на себе любопытные взгляды. Чтобы попасть сюда, я согласилась максимально влиться в процесс, а не просто как посторонний человек жадно вслушиваться в истории этих мужчин, пока они рассказывают про худшие моменты своих жизней. Это противоречит этике большинства журналистов. Но смысл курса заключается в том, чтобы все мы почувствовали себя частью одного сообщества, в котором у всех общие проблемы: желание быть любимыми, страх оказаться беззащитными, удушающее бремя стыда. Утвердить себя в роли зрителя значит построить ту самую иерархию, от которой пытается избавиться RSVP. В других группах предотвращения насилия я – бессловесный наблюдатель в углу, но здесь моя роль оказывается где-то посередине между участником и зрителем. Когда все рассаживаются, Джимми просит, чтобы я начала беседу с рассказа о себе. Я представляюсь, говорю откуда я, а потом рассказываю об этой книге и о том, что я – профессор университета. Рассказываю, что мы, журналисты, гораздо меньше времени проводим беседуя с правонарушителями, чем разговаривая с жертвами. А потом я рассказываю более важную историю, ту самую, из-за которой я, наверное, и начала писать то, что пишу: историю о том, что, как и многие из них, я вылетела из школы, и иногда обнаруживала себя в воронке жестокости. Некоторые события наших жизней расходятся в масштабе и частностях, но каждый в этой комнате знает, что значит получить второй (третий, или даже четвертый) шанс, знает сосущий ужас, который ощущаешь в этот момент. Позже многие из присутствующих благодарят меня за то, что я поделилась с ними краткой историей своей жизни, и я ощущаю свою уязвимость, которая, несмотря на то, что обычно я достаточно неплохо контролирую свои чувства, нервирует и вызывает стеснение. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, стыд не покидает меня.

Я думаю о том, как сложно участникам программы переносить эту публичную уязвимость. Когда я росла, мне не говорили не плакать и не быть неженкой, не говорили, что я должна всегда быть первой, а если не получится сразу, должна биться до победного конца. Но мне внушали другие вещи. Конечно, внушали. Многие из них ничем не отличались от тех, что слышала Мишель Монсон Мозур. Какими должны быть девочки, что они должны делать, как себя вести. Мне говорили, что мужчина