Похоронные причитания по своей сути были добрыми прощальными песнями. С лаской и тоской причитальщицы рассказывали о смерти человека.

Укатилося красное солнышко

За горы оно да за высокие,

За лесушка оно да за дремучие,

За облачка оно да за ходячие,

За часты звезды да подвосточные!

Покидат меня, победную головушку,

Со стадушком оно да со детиною,

Оставлят меня, горюшу горегорькую,

На веки-то меня да вековечные!

Некак ростить-то сиротных мне-ка детушек!

Будут по миру оны да ведь скитатися,

По подоконью оны да столыпатися,

Будет уличка ходить да не широкая,

Путь-дороженька вот им да не торнешенька.

Без своего родителя, без батюшка

Приизвиются-то буйны на них ветрушки,

И набаются-то добры про них людушки,

Что ведь вольные дети безуненные…

Изначально славяне умерших на костре сжигали, считали – так легче душе от тела освободиться для другой жизни. Но позже, уже когда на Руси церкви появились, стали мертвых хоронить в земле, кладбища, то есть погосты, делать. Только погостить и пойти дальше душа могла, поэтому и погостом место то звалось. Погостить ей можно было всего три дня, а потом дальше – место в другом мире определять. А тело бренное, уже свою службу сослужившее, в земле оставляла душа. Поэтому и считали русичи, что не хоронят тело, а в другой дом отправляют жить, в домовину, или, по-другому, в гроб.

У русичей хорошим делом было заранее себе гроб приготовить: не спеша, по нраву. Для этого инструмент отдельный брали. Доделывали гроб на чердаке (под покровительством богов), обычно там и оставляли, тщательно собрав все стружки, опилки в мешочек, вместе с инструментами, который в гробу оставляли, гроб плотно крышкой закрывали до своей поры-времени. Иногда в такой гроб зерно насыпали. А потом на посев или на милостыню, к церкви когда шли, брали. Особенно верили, что пшеница, насыпанная в гроб, заранее приготовленный, продлит жизнь человеку на долгие года. Не оставляли, в общем, гроб пустым – иначе он смерть притянет к себе.

В. Перов «Проводы покойника», 1865.

Ни за что не позволяли детям малым к гробу прикасаться, смертной приметой это считали. И никогда, даже на чердаке, не ставили гроб поперек – тогда вся семья могла уйти на тот свет.

Гроб делали только по размеру умершего. В верхней части, что совсем узкая – только под голову – была, окошки часто из бычьего пузыря делали, и душа, пока помнила, могла подлетать к своему телу иногда и наблюдать, хорошо ли все. В средней части гроба плохой приметой считалось пустое место оставлять – к болезни кого-то близких, а то и к смерти. А к ногам гроб снова зауживали, но там же немного совсем места оставляли.

Соломкой, на которой покойника омывали, самое дно гроба выстилали. В простых домах гроб просто из досок делали, что от дуба, клена или ели брали, на досках кресты углем рисовали. А в домах, что побогаче – тканью доски обтягивали и выстилали материей, гроб украшали кружевом черным и крестами золочеными.

Умершего, прежде чем в гроб положить, в загробное путешествие снаряжали. Не раньше, чем через два часа после смерти омывали тело тщательно, волосы укладывали, если нужно – лицо подкрашивали. Чистую, лучшую одежду надевали. Чаще всего ту, в которой когда-то ходили под венец. А если под венец еще не ходили, то тем более так покойного одевали. Нельзя было что-то из одежды живых брать. Примета плохая – смертная. Еще красного цвета в одежде не допускали. Это цвет крови – значит покойник кого-то кровного за собой потянет.

Потом клали покойника в гроб, который выставляли на лавку так, чтобы головой покойник к красному углу лежал, а ногами – к выходу. Монетки поверх закрытых глаз клали. Не нужно было покойнику глаза открывать, живых видеть – за собой может позвать, увести. Монетки эти потом в гроб клали, с собой покойник их забирал.

Двери никакие не закрывали – знали точно, что душе свобода нужна. Первые три дня рядом с телом она бродит, неприкаянная, не знает, что случилось с ней. И не дай бог испугается – испуг тот в доме застынет навсегда. Чтобы тело лучше хранилось, к среднему пальцу правой руки медную проволочку привязывали и другой ее конец в сосуд с землей втыкали. Считали, что земля поддерживает в это время умершего.

Наши предки кисель почитали: «То и благо, у кого есть кисель да брага». Кисель изначально и лакомством и едой считали, и напиться и наесться вдоволь можно было, еще и лакомство. Кисель варили на ягодах или молоке, добавляли для густоты муку и сахар. Ближе к нашему времени научились крахмал использовать. Часто загустевший кисель резали кусками и так ели – подобно пирогу.

Про кисель есть выражение «за семь верст киселя хлебать». Сейчас оно в широком смысле означает – пустую бесполезную поездку, напрасно потратить много времени.

Но исторически не все так просто было. Хлебать кисель – так говорили про поминки. Поэтому самое первое значение выражения – «идти далеко на поминки». И семь верст – это явно другое село было (больше 7 километров по современным меркам). Если поминки были в бедном доме, то кисель и был главным поминальным блюдом. Стоило ли идти в другое село, тратить целый день, чтобы попить простого киселя?.. Через века прошло именно это ироничное значение.

Еще известно, что чаще всего киселем и молоком детишек, умерших, не доживших до 40 дней, поминали. В этом было свое значение – и сытно, и сладко, и легко на том свете душе святой младенческой было с такой едой. И скорее всего, именно вследствие этого появилось в детских сказках выражение «кисельные берега, молочные реки», которое чуть ли не рай земной обозначает.

Еще обычай был: ставили стакан с чистой водой к образам в красном углу и хлебом ржаным накрывали, там же лампаду зажигали. Свечи восковые у изголовья ставили. Закрывали белой материей все зеркала в избе, через которые вход в темные миры открыт был. Белый цвет – цвет чистоты и рая. Всем спокойнее было, и душе умершего, и живым.

В ноги покойнику самое необходимое складывали для дальнего пути.