Шрифт:
Закладка:
— Андрей, — не без удивления говорю, увидев в дверях своего ученика. — Проходи.
— Меня послали…
— Ну проходи, объяснишь. — Я думаю, он пришел извиниться, но ошибаюсь. Войдя в комнату, мальчик говорит:
— Меня послали… Просит десятый класс. Их учитель музыки заболел. Играть некому. А они готовятся к спортивному празднику. В Лужниках. Знаете?
— Знаю. Присядь. Хочешь, я тебе сыграю?
Андрей кивает большой стриженой головой и с недоверием глядит на меня серыми круглыми глазами. Я играю несколько этюдов Гедике (когда-то я начинала с них учебу у Софьи Владиславовны). И вдруг, как вчера, стремительный Шуберт завладевает мной, мне кажется, что из-под моих пальцев струится-бежит вода, и жернова вертятся и пляшут, и руки мои спешат, спешат за звуками, которые рождаются во мне самой…
Я оглядываюсь. Андрей стоит позади меня с прижатыми к груди руками. Никогда не видела я такого волнения на его лице: будто он куда-то торопился, ему преградили дорогу, и он боится, что не поспеет ко времени.
— Что с тобой?
— Ничего…
— Тебе нравится музыка?
Он молчит. Но глаза его уже не кажутся мне глуповато-упрямыми. Это совсем другие глаза.
— Ты хотел бы играть?
— У меня не получится… — Он шевелит пальцами. — У меня они ленивые.
— Что ты! Ну-ка покажи руки.
Пальцы у него короткие, с обгрызенными ногтями, с потрескавшейся, жесткой кожей. Я думаю: в школе он никогда не показал бы мне свои руки, он демонстративно сунул бы их в карманы.
— Ты вполне можешь играть, — говорю я. Мне почему-то думается, что именно музыка может увлечь этого упрямого, своевольного мальчишку. — Ну-ка, давай попробуем подобрать гаммы. Попробуй.
Он подходит к пианино, несмело прикасается к клавишам. Но пальцы не слушаются его, и он огорченно опускает руки.
— Вот, Андрей, до. Ну, дальше.
И хотя он сбивается, но стройность звуков восхищает его.
— Видишь!
Он не отрывает взгляда от пианино. Я узнаю в этом мальчишке себя. Я ведь также когда-то впервые смотрела на старое пианино, когда осмелилась и зашла в музыкальное училище, там, в нашем городке. Черный тусклый ящик виделся мне сказочной шкатулкой, и надо знать какое-то волшебное слово, чтобы сделать его послушным себе. Может быть, Андрей не думал сейчас об этом волшебном слове, но во взгляде его я вижу восхищение, а в позе — неуверенность. Потом он говорит угрюмо:
— Вам надо идти, Анна Степановна.
— Ах да! Вот видишь, как мы с тобой увлеклись. Уроки еще не делал?
— Нет.
— Скажи маме, что я прошу ее сходить за Лизутой. Вот ключ, передай ей.
— Ладно. — Андрей мнется. Спрашивает: — А когда можно зайти послушать?
— Сделаешь уроки и заходи.
Девочки ждут меня. В зале прохладно, и они, все в спортивной форме гимнасток, сбились у батареи. Окружают меня, помогают раздеться, суетятся, мешают друг дружке. Чуть ли не на их руках подымаюсь на сцену к пианино. Сажусь. Гляжу в зал. Девочки, все такие рослые, длинноногие, делаются серьезными, строятся. Первые звуки спортивного марша… Он мне не нравится своим однообразием, но я скоро забываю об этом, увлекшись красивыми движениями девочек. Я любуюсь их молодыми, гибкими телами и думаю, что когда-то моя Лизута будет такой же. Как долго еще до этого!
Я много играю, сопровождая то упражнения на турнике и брусьях, то вольные движения. И вот перерыв. Откуда-то появляется мяч. Девочки, будто и не устали нисколько, начинают бегать по залу. То и дело слышится сочное шлепание мяча о ладони. А когда мяч вырывается, все устремляются за ним. Раздается смех и визг. Девочки не стыдятся меня. Я ведь всего-навсего учительница начальных классов. Меня это не тяготит. Я сижу, откинувшись на спинку стула, и думаю, насколько я старше их. В их годы я уже была на пороге самостоятельной жизни…
— Анна Степановна, Анна Степановна, — слышу я, — идите с нами играть. Замерзнете же!
Скоро я увлекаюсь игрой, начинаю не хуже девочек ловить тяжелый кожаный мяч и забываю, что я старше их и что, может быть, мне неприлично носиться вот так, как они. Правда, замечаю, что игра делается менее шумной, без свалок и крика.
— Анна Степановна, ваш!
Мяч летит на меня, я его не удерживаю. Резкая боль в локте правой руки заставляет меня вскрикнуть. Девочки бегут ко мне. Я двигаю рукой — в локтевом суставе уже нет боли, она переместилась в запястье. Я двигаю пальцами и вскрикиваю, не столько от боли, сколько оттого, что вижу: безымянный палец не действует. Он согнут почти до самой ладони…
Палец сломан!
3
Дежурная сестра районной поликлиники укладывает палец в лубок и туго забинтовывает. Диагноз — отрыв сухожилий.
Я радуюсь: не перелом все-таки!
— Это бывает и похуже перелома. Завтра врач все объяснит.
Но до завтра целая ночь. Целая ночь неведения: буду ли я играть? Лучше не думать об этом. Сажусь за тетради. Немного забываюсь. Не замечаю, как это приходит, только вдруг начинаю ощущать, что позади меня кто-то стоит и ждет. Оглядываюсь. Пианино! Черное полированное зеркало со скромным рисунком — резьбой. Тускло отсвечивают педали. Недоумевают и ждут. Я отворачиваюсь. Держу перед собой больную руку. Всего один палец… Безымянный… Кто бы подумал, что без него нельзя жить. Раньше я и не замечала, что он есть у меня.
Лизута спит.
За окном молчит копер.
Пианино ждет. Нет, я не могу с ним наедине. Одеваюсь, выхожу. Воздух весь пропитан луной и морозом — зеленоватый, колкий. Руку несу, как ребенка или как тетради, прижимая к груди. Люди не знают, какое горе несу я. Кто подумает, что белая куколка пальца — это мое горе.
Под бинтом палец горит. Может быть, лучше, что ему так горячо?
Брожу долго. Кругом обхожу высотный дом на площади Восстания. Иду мимо зоопарка. Трамвайные рельсы поблескивают, как педали пианино.
Опять пианино! Я не хочу о нем думать. Гоню от себя звуки, которые беспрестанно рождаются — из хруста снега под ногами, от вскрика птиц в зоопарке, просто из звонкого морозного воздуха.
Хочу убежать от этих звуков, но они всюду со мной. Что же это такое?
Бегу домой. В подъезде встречаю Ганну. Во взгляде ее молчаливый укор.
— Лизуту-то зачем одну оставляешь? Испугать недолго, — говорит она, глядя куда-то в угол. — Лень было меня позвать…
Я молчу. Она отпирает лифт, и мы поднимаемся. Лизута спит, посапывая. Она похожа на отца. Не женские черты. Что ж… зато в ней будет жить отец, которого она ни разу не видела.
— Ты бы уснула. —
