Шрифт:
Закладка:
В этом она раскаивалась потом, а сейчас сказала почти равнодушно:
— Я улетаю…
Петр поднял на нее беспомощные глаза. Но ей не жалко было его, ни капельки не жалко!
Одеваясь, она спросила без интереса:
— Ну как, много открыли фосфоритов?
Он оживился, и лицо его перестало быть усталым:
— Знаешь, это неслыханные богатства! Это такой клад…
— Ты доволен?
— Не то слово, Надя, — «доволен». Это чувство ни с чем не сравнимо.
— Даже с любовью?
Он помолчал, смутно догадываясь о ее душевном состоянии и о том, что ждет его. Но сказал убежденно:
— Даже с любовью. Понимаешь, природа экое чудо сотворила! И оно так нужно людям…
Она с жалостью подумала о нем как о человеке ограниченном, человеке несовременном и скучном. Удел таких — работа, открытия, жизнь не для себя. И ей вспомнился врач-ординатор, ее самый настойчивый поклонник, веселый, неунывающий, не очень-то прилежный в работе, но в общем знающий парень…
Когда шли к посадочной площадке, она говорила Петру, притихшему, встревоженному:
— Знаешь, Петр, так жить, как ты живешь, страшно. Тайга, тайга… Ничего для себя. Вот так пройдет вся жизнь. Радости откладываются на будущее. — Так часто ей говорил врач-ординатор Роман Семенович. — От жизни надо брать как можно больше, — повторила она слова Романа Семеновича. — Тогда жизнь будет по-настоящему интересна. — Это она сказала уже от себя.
Петр шел рядом валко, как медведь, и во всей усталой фигуре его была озабоченность и тревога.
— Нет, Надя, — сказал он. — Я все это понимаю иначе. Жизнь должна быть осмысленной. Человек должен думать, что он оставит после себя. Что успеет сделать. И успеть можно много…
— Агитки, — сказала она небрежно, как любил произносить это слово Роман Семенович. — Обидно, что мы часто живем не так, как хотим.
— Я живу как хочу. И хочу жить только так, — сказал Петр спокойно и упрямо.
…Когда поднялся самолет, она взглянула на залитую солнцем Поляну Чигирина, на маленькие фигурки людей, махающих ей вслед. Не махал только один человек. Она знала — это был Петр.
Роман Семенович был чуть постарше Нади. Неизвестно, когда и на каком вокзале он оставил чемодан с юношеской романтикой и не вернулся за ним, то ли поленившись, то ли сознательно.
Надю он поражал практичным, деловым отношением к жизни. Зарабатывал он не ахти сколько, но у него была отличная квартира и новейшая мебель. Был «Москвич», превосходно сохранившийся. Он был привязан к больнице, квартире и машине. Любил Надю и был уверен, что она станет его женой. Надя подумывала, наверно, что это так и будет, и не жалела. Что ж, Роман Семенович — человек положительный, жить с ним будет легко и просто.
Он каждое утро заезжал за ней на машине, вечером ждал ее и отвозил домой. Так изо дня в день… Однообразно, порядочно, скучно…
Скоро все это осточертело. Снова потянуло к Петру. «Ах, Петр, Петр… Почему ты не удержал меня тогда? Как теперь вернуться к тебе?»
Но она не умела долго раздумывать…
На Поляне Чигирина, когда она прилетела туда во второй раз, вовсю шли строительные работы.
Ее чуть-чуть кольнуло, что Петр не удивился ее появлению. Казалось, он был уверен, что все будет так, как вышло. Но она не могла на него сердиться. Просто невозможно было сердиться на него.
И она стала его женой…
Однажды ночью, это было месяца четыре назад, в домике Чигирина, когда лунный свет заливал тайгу молочным туманом и пыльным голубоватым пучком падал сквозь окно на деревянный пол, она сказала, что теперь никогда не будет одна, что всегда — и сейчас и потом, — всегда будет чувствовать себя вместе с ним. Он понял все сразу, обрадовался, потом затревожился: «Но тебе же нельзя летать!» — «Пока можно», — успокоила она. «Нет, нельзя. Нельзя рисковать». — «Я знаю», — сказала она.
Когда пришло это «нельзя», она, перенося разлуку, долго держалась.
И хотя не было писем, и хотя ее мучили разные мысли и сны, и хотя нестерпимо хотелось увидеть его, только увидеть, она все-таки держалась, напрягая все свои душевные силы.
А тут пошли туманы, и ждать больше не оставалось сил. Туманы слишком надолго могли разделить их.
И вот самолет плыл над тайгой… Она летела к нему, пока ей еще было можно.
Она ко многому привыкла в этих полетах, но никак не могла привыкнуть к тайге под крылом. Ее колючая щетина была неприветлива, скрытна и пугала.
«Ах, Петр, — думала Надя, укладывая поудобнее ноги на кожаном мешке, — как это я полюбила тебя такого? Сил же просто нет! Все изныло, изболелось во мне. Это же невозможно так любить. Наказание, что ли, за прежние легкомысленные годы, когда я порхала, как бабочка, народившаяся, чтобы прожить один день. Вот видишь, из-за тебя я нарушила твой приказ не летать к тебе. Знаю, ты будешь сердиться. Твои добрые глаза станут равнодушными и перестанут меня замечать. Это уж точно, что ты на меня рассердишься. Но я ведь могу и не показаться тебе. Я просто посмотрю из окна, как ты идешь по улице. У тебя походка добродушного, но сильного и ловкого медвежонка. Ты даже не знаешь, как это красиво. И у тебя, наверно, опять борода. Ты не сбривай ее больше. Мне очень нравится твоя борода…»
Занятая своими мыслями, она не сразу заметила сигналы, какие давал ей летчик. Он показывал ей вниз. Она взглянула вниз. Сквозь туман едва просвечивалась тайга. А справа она увидела и узнала угол Поляны Чигирина, упирающийся в сопки. Все остальное пространство было затянуто туманом.
Летчик что-то кричал ей, обернувшись, но разве она могла его услышать?
Он нетерпеливо показал ей назад и снова вниз, и на этот раз она поняла, что надо возвращаться на аэродром: садиться в туман нельзя. Она удивилась: как это можно возвращаться, когда Поляна Чигирина совсем близко?
Летчик опять оглянулся. Голубые глаза смотрели на нес сурово-требовательно. Он чем-то походил на Петра.
Самолет сделал круг. Тайга опасно скосилась, полетела навстречу, и Надя почувствовала, как что-то подступило к горлу и стало мешать дыханию. На живот давила невероятная тяжесть. Она вся сжалась в комок, подобрала колени, как бы стараясь защитить живот, и в какую-то долю секунды растерянности подумала, что зря полетела. Но в другую долю секунды самолет выровнялся и плавно пошел вниз, и она вдруг увидела залитую солнцем Поляну Чигирина.
Ну разве она не говорила, что тут всегда солнце? Ну
