вот огни потерялись, и казалось, потерялась всякая связь с миром. И опять ему стало жалко себя. Жалко потому, что остался один на всем белом свете. Никто уже не мог прийти ему на помощь, даже машина, без которой он в последние годы не прожил ни одного дня. И, зная, что ни один шофер на свете, бросивший на дороге машину, не оставался в выигрыше, Иван все-таки упорно шел назад сквозь буран. Он знал, что даже машина, если у него нет лопаты, не спасет его, что выигрывает действующий, а не ждущий, и это заставляло его идти назад, искать лопату. То ли он сбился с пути, то ли набрел на сугроб, который уже успел улечься на дороге после того, как прошла здесь машина, Иван не знал, только идти было все труднее, и он сел на снег, чтобы отдышаться. Стало удивительно тепло. Перестали ныть руки.

Потом он бежал обратно, бежал против ветра, едва различая на живом движущемся снегу свой недавний след. Он боялся только одного: как бы ветер не слизал этот след. Какие-то едва видимые приметы, что он проходил тут, все-таки оставались, и он бежал и бежал, и снег залеплял ему глаза, нос, рот. Вот след начисто потерялся. Иван некоторое время бежал, надеясь увидеть хоть какую-нибудь примету, но ничего не было на снегу. И он чуть было не поддался отчаянию, когда впереди заметил красную расплывчатую точку. Или это ему показалось? Просто он ослеп от ветра и снега.

И он опять вспомнил давешнюю утреннюю зарю, которая так коварно обманула его. Но при чем тут заря, если он оказался самым настоящим недотепой?

Свет снова мелькнул впереди. Иван обрадованно подумал, что ему еще раз повезло и что он, может быть, что-то сумеет придумать и выбраться из этого чертова сугроба.

Держась за обледенелый кузов, Иван дошел до кабины, с трудом открыл пристывшую дверку и, никак не попадая ногой на подножку, оскальзываясь, долго взбирался на сиденье.

В нем все отупело от усталости, и потому все, что было вокруг, стало безразличным.

Лобовое стекло тускло белело. Но это уже не раздражало его. Он включил зажигание. Мотор жил и работал. Значит, должен жить, действовать и он, Иван Батухтин.

ЧУВСТВА НЕ УСТАЮТ

1

Ждать было глупо. Ни один самолет в такую погоду не поднимется. Если в тумане нельзя ничего разглядеть, что тут надеяться на полет.

Но она упрямо стояла перед широким окном, в частых переплетах рамы, упорно глядела в белый туман и не хотела думать ни о том, как она смешна в своем упрямстве, ни о том, что рано или поздно ей придется возвращаться обратно в город.

Комната, в которой она стояла перед тем окном, называлась залом ожидания. Три метра в ширину, четыре — в длину. В углу — бачок из потускневшей оцинкованной жести. Диван деревянный. Над ним — карта лесного края, перечеркнутая стремительными линиями авиатрасс. Рядом с картой — подробное расписание, названия пунктов, номера рейсов, часы, минуты. В верхнем правом углу карты, среди зеленого моря тайги, — белая точка, обозначавшая лесное селение со странным названием Поляна Чигирина.

Самолет должен донести ее туда.

Была карта, и было подробное расписание, и был аэродром с самолетами на гравийных дорожках, и были летчики, которые где-то рядом тоже ждали и томились. Но был туман, и никто ничего не мог поделать.

— Все ждем? — спросил вошедший начальник аэропорта, мужчина лет сорока пяти. На нем обычный темно-синий пиджак, широкие, не по нынешней моде, брюки, красная рубаха на «молнии», но фуражка летная — с серебряными крылышками на помятой тулье. Она хорошо знала начальника аэропорта, ведь не раз уже летала отсюда.

— Жду, — сказала она, оглянувшись, и тихо вздохнула.

— Что-то вам не везет, — заметил начальник аэропорта, оглядывая ее и едва заметно останавливая взгляд на ее животе, чуть приподнимающем пальто. — Летом однажды вам, помню, тоже пришлось долго ждать из-за дождя.

— Пришлось, — опять вздохнула она. — Ну что там с погодой?

— Кто бы мне сказал, откуда этот проклятый туман!

— Может, билет продадите? Все-таки спокойнее ждать.

— Отчего же, продать можно, — засмеялся начальник порта ее наивной вере, что если билет в кармане, то самолет обязательно поднимется в воздух.

Она тоже засмеялась, отметив про себя, что, кажется, в самом деле поверила в силу билета, когда он в кармане.

Скоро начальник аэропорта вернулся с билетом и, вручая его, засмеялся:

— Ну, теперь спокойнее?

— О да! — сказала она. — Теперь все в порядке.

В глазах ее, черных и крупных, исчезла грусть, лицо посветлело, оно стало нежнее, женственнее, потому что сгладились упрямые линии, старившие и огрубляющие его.

Летчик шел через поле к биплану, высоко задравшему нос с маленьким черным, точно игрушечным, пропеллером. Он шел вразвалку, споро, уверенно и спокойно. Его крепкие плечи энергично двигались в такт шагам. Голова в кожаном шлеме казалась слишком маленькой на его крепкой шее и крепких плечах.

Она едва поспевала за ним. В ее положении было трудно шагать так быстро, да она еще боялась оступиться.

Она не видела лица летчика, но оно ясно представлялось ей: мужественное лицо смелого человека, решительное и хмурое. Да, хмурое. Героические люди всегда представлялись ей именно такими: под насупленными черными бровями хмурые, на все готовые глаза.

Летчик подошел к самолету и оглянулся. Она изумилась, увидев его совсем юное лицо со светлыми бровями, из-под которых глядели спокойные, чуть насмешливые карие глаза, глядели чуть снисходительно, как на человека с причудами.

— Дайте чемодан! — сказал летчик и, став на крыло, мокрое от осевшего тумана, молча поставил чемодан, помог ей взобраться в «салон», потом легко влез к себе. Нагнувшись через борт, о чем-то поговорил с механиком и надвинул верх фонаря кабины.

«Салон» был двухместный, весь уставленный железными ящиками с кинолентами. Поверх ящиков лежал кожаный мешок с почтой. Она села лицом к кабине, положила ноги на кожаный мешок. Перед ней за стеклом был затылок летчика. Под срезом шлема виднелись белые, должно быть, мягкие, нежные волосы.

Она видела, как руки летчика трогали какие-то рукоятки на щите. Потом летчик поправил свой шлем и откинулся назад. Самолет вздрогнул раз-другой, и его забила крупная ровная дрожь. И вот медленно поплыло назад низкое здание аэровокзала под серой драночной крышей и еще такие же низкие серые домики. На крыльце одного из них — начальник аэропорта в своей летной фуражке с серебряными крылышками на помятой тулье, рядом механик в синем комбинезоне. И жухлая серая