— Нет, нет, не затрудняйте себя, Софья Владиславовна. У нас в доме свой. И очень хороший…

4

Врач сидит спиной к двери, что-то пишет. Молоденькая сестра бросает инструменты в ванночку, над которой вьется пар. Они звякают.

Стою. Молчу. Наконец врач кладет ручку и оборачивается. Я вижу кавказское лицо, очень темное рядом с белым халатом и белой докторской шапочкой. Узкие, острые, как лезвия, глаза черным-черны. Густые брови, горбатый нос. Вдруг на темном лице вспыхивают белые зубы. Врач улыбается, пристально смотрит на меня, говорит:

— Ай, ай, какие печальные глаза! Совсем такие печальные. Зачем?

У него гортанный резкий голос восточного человека.

— Садитесь. Будем смотреть, что с вами приключилось.

Я сажусь, говорю, что это случилось вчера, что я пианистка.

— Пианистка? — переспрашивает врач.

— Да, пианистка, — упрямо повторяю я.

— Ай, ай, как же вы неосторожны. Разве можно так?

Я чувствую, что по щекам моим текут слезы, но мне не стыдно их. Я молчу.

Он сам снимает бинт. Меня обнадеживают уверенные движения смуглых рук доктора с чуткими пальцами. Они ощупывают больную фалангу осторожно и в то же время стремительно, на миг замирают, будто прислушиваясь к моему пульсу.

Минуту доктор сидит молча, что-то исправляет в моей карточке, говорит озабоченно:

— Нехороший случай. Совсем нехороший.

Оборачивается и опять пристально смотрит на меня.

— Зачем слезы? Вовсе не нужны слезы, — говорит он с укором, и голос его вдруг делается глубоким и мягким. — Не надо волноваться, все будет хорошо, Анна Степановна. Наложим гипс. Недели две, и сухожилие прирастет. А не прирастет — будем делать операцию. Совсем нежно-нежно.

Я думаю, что доктор просто успокаивает меня, но и за это я ему благодарна. Доброе слово в такую минуту сильнее лекарства.

Он снова молчит, что-то пишет в истории болезни и снова оборачивается ко мне. Как бы вслух думает:

— А вам повезло, Анна Степановна. Академик Колосветов сегодня принимает. Попробуем к нему попасть. Совсем хорошо будет.

И доктор поспешно выходит, бросая на ходу:

— Подождите в вестибюле. Немного надо подождать. — И улыбается, сверкая зубами.

У него легкая, летящая походка кавказского человека, привыкшего неслышно ступать мягкими сапожками. Идет по коридору стремительно, чуть нагнувшись вперед, будто взбирается на крутую гору. Полы белого халата развеваются, напоминая крылья птицы.

Почему мне не пришло это в голову раньше! Почему только тогда, когда я взглядом проводила врача до белой высокой двери, тревожная догадка осенила меня? Академик Колосветов… Хирург… Отец Леонтия… Он вот тут, за этой дверью.

Я никогда не видела его (он даже не был на похоронах моей свекрови, лежал тогда в больнице). Ничего плохого Леонтий мне о нем не говорил. Я не знала, почему он оставил семью. Но он всегда казался мне человеком нечистым. Помню, узнав о гибели Леонтия, он позвонил мне и спросил, не нуждаюсь ли я в чем. Я сказала, что нет, не нуждаюсь. Я не хотела получать от него помощь. И он больше не звонил и ни разу не пытался встретиться со мной. И вот сейчас он должен решать мою судьбу.

Академик… Прежде всего он должен быть большим человеком, идти на несколько шагов впереди других к тому идеалу новых людей, о которых каждому из нас говорили еще в школе. А он бросил жену и сына, ничего не оставив им, кроме своей фамилии.

А лицо, наверное, у него румяное, благородное.

Нет, я не пойду к академику… Ни за что!

У двери меня догоняет гортанный голос врача:

— Анна Степановна… Прошу не уходить. Очень даже прошу не уходить.

Врач подходит ко мне, берет за руку и ведет, как маленькую. Это обезоруживает меня, и я, не сопротивляясь, иду за ним.

Ганна говаривала, что Леонтий похож на отца. Ничего подобного! Только слепой может не увидеть, что Леонтий не взял от отца ни одной черточки. Академик щуплый, ростом маленький, с мелкими чертами лица, с гладким зачесом от природы жидких волос. Руки у него совсем как у мумии — прозрачные, невесомые, только большие вздувшиеся вены и говорят, что это руки живого человека. Минуту он пристально глядит на меня. Глаза у него старческие, беспомощные, но бесконечно умные. А у Леонтия были дерзкие глаза, умеющие в тот же миг делаться нежными.

— Колосветова… Редко встречаю однофамильцев.

Я молчу.

Он читает мою карточку. Там ведь написано, где я живу! Потом снова смотрит на меня, и желтоватое лицо его делается грустным. Я сижу, до боли в скулах стиснув зубы. Молчу, чувствую, как дрожит подбородок. Могу заплакать или сказать дерзость. Я ведь могу обидеть человека, если очень не люблю его, и могу заплакать, если чувствую себя бессильной. Но у меня хватает сил не сделать ни того, ни другого. Я молчу.

— Успокойтесь, — говорит академик и берет мою руку.

Мне кажется, его пальцы сделаны только из костей, такие они жесткие. Хочется вырвать руку, но силы покидают меня. Я сижу, вся сжавшись.

— Какое вы лечение думаете назначить, доктор Харебов? — спрашивает он.

— Гипс.

— И назначьте… — Академик говорит что-то по-латыни и снова переходит на русский: — А если срастание не произойдет?

— Будем делать операцию.

Какое-то подобие улыбки трогает тонкие губы старика.

Гипс холодный. Палец нестерпимо ломит.

Я иду домой. Странно, что вот уже несколько дней меня не преследуют звуки. Отупела, что ли?

5

Дома меня встречает Ганна.

— Была на приеме у свекра, — говорю я. — Он сам смотрел мой палец.

Ганна глядит с тревогой. Спрашивает:

— Узнал тебя?

— Наверно, догадался.

— Лучше бы ты сама все сказала…

— Что ты! Я не могла этого сделать. Я не прощу ему, что он бросил Леонтия.

— Бросил… — недовольно говорит Ганна. — Знаешь ты! Все у них не так было…

— Не так? Что не так?

— Все.

— Не морочь мне голову!

— И не морочу. И никакой он тебе не свекор…

— Не свекор? Может, это не тот Колосветов? Леонтий-то совсем не похож на него.

— Тот самый… А не похож, это другое дело…

Ганна спохватывается, замолкает.

— Так что же другое?

— Не отец он Леонтию…

— Не отец? Что ты болтаешь?

— И не болтаю. Отец другой! Летчик. Герой. Все газеты о нем писали.

Передо мной вдруг возникает лицо Леонтия, в котором все крупно, и лицо академика с мелкими чертами, высохшее и желтое, как у мумии… Будто издалека доносится до меня голос Ганны:

— В армию взяли академика, да он тогда и академиком-то еще не был. Ну, его жена, свекровь-то твоя, где-то встретилась с тем летчиком. А когда Леонтий родился, рассказала обо всем мужу.