Качаю и качаю! Остальные врачи уже смотрят на меня, как на идиота. А остановиться не могу.

О! Есть ритм. Посмотрел на часы. Девять минут качал. Ничего себе, клиническая смерть.

— Казак то мощный, — я кивнул санитарке, она вытерла мне лоб марлей.

Фуух, прямо устал. А впереди еще вся операция.

— Что, господа, продолжаем? — Склифосовский подмигнул мне — Какие песни нам исполняет Евгений Александрович, а? Прямо захочешь — не умрешь.

— Ясное дело продолжаем, — буркнул я. — Разворотить всё успели, а назад собирать кто будет? Только я всё же схожу в сортир.

Закончили через восемь с половиной часов. После реанимации всё пошло по плану, будто судьба решила нас больше не испытывать. Теперь бы только перистальтика завелась, потому что динамическая кишечная непроходимость, или, как сейчас принято говорить, илеус — главный враг и больного, и хирурга. А назогастральные зонды в этом времени мне не нравятся совершенно — толстые и бестолковые, потому что резина — она и в Африке не самый подходящий для этого материал. Промывай это чудо медицинской техники хоть сто раз в день, всё равно засорится. Да и морфий, который сейчас будут щедро колоть генералу, бодрости гладкой мускулатуры не способствует. А куда деваться?

Но это впереди. Пока Бунакова, самостоятельно дышащего, с пристойным давлением сто на пятьдесят, понесли в палату. Кора вроде не пострадала, тьфу-тьфу-тьфу, зрачки одинаковые, не плавают, мозговая иннервация без перемен, а главное, отходящий от наркоза Василий Александрович просипел что-то матерное, самостоятельно, без всяких побуждений. Я ведь помню реплику Дьяконова во время реанимации. Прав Петр Иванович, тысячу раз прав — не хватает непрямого массажа сердца, чтобы обеспечить нормальную перфузию крови в мозги. Но медицина — наука, признающая чудеса, хотя их и не творящая. Вот я на такое надеюсь, что голова у нашего пациента на месте осталась.

Пошли обсуждать, что натворили. По свежим следам, пока вспоминания свежи и не улетучились. Потом продиктую какому-нибудь ассистенту протокол операции — как автор метода и самый молодой. Одни профессора, блин, собрались, за водкой послать некого даже.

— Как оцениваете операцию? — спросил у меня Николай Васильевич.

— Отлично оцениваю. Все сделали, что могли, и выполнили работу на пять с плюсом.

— А некоторый сделали еще больше, — вставил Бобров.

— Конечно, доктор Микулич не растерялся, вовремя начал реанимационные мероприятия, не дал пациенту умереть.

— Но так получилось, что вы его и спасли, — вернул мне комплимент Йоханн. — Я уже был готов сдаться.

— В нашем деле сдаваться нельзя, — вздохнул я. — Господа, вы же знаете, что мы с Николаем Васильевичем взошли на Голгофу государственного управления отечественной медициной?

— Как витиевато вы, Евгений Александрович, выражаетесь, — подколол меня Бобров.

— И не очень оптимистично, — добавил Микулич.

— Так вот, — я потер лоб, соображая, что хотел сказать. — Наши двери открыты для любых, подчеркну, любых предложений. Все, что касаемо обучению медицины в Империи, лекарственных стандартов, ассоциаций и премий — ждем вас с распростертыми объятиями. Денег, увы, нет…

…в этом месте все присутствующие заулыбались и мне очень захотелось закончить спич знаменитым «но вы держитесь»…

— … но они будут! Я вам обещаю. Медицина будет в приоритетах развития страны.

Аплодисментов я не дождался — все лишь одобрительно покивали. А там и принесли свежий самовар, вместе с которым прибыл молоденький ассистент — записать протокол операции. Сейчас попьем, чтобы во рту не пересохло, потом и пообедать можно всей компанией, силы восстановить.

Довести творческий потенциал до оптимальных значений не удалось, с утра на службе я только носом клевал. После операции мне так захотелось отдохнуть душой и при этом не было желания тащиться в ресторан или варьете… Яхт-клуб с его подковерными интригами, тихими, но очень важными разговорчиками тоже вызывал отторжение. И я отправился… на кинопоказ! Да, да, в Питере уже полгода как в в летнем саду «Аквариум» на Каменностровском проспекте демонстрируют подборку короткометражек братьев Люмьер. Еще Агнесс во время ее турне в столицу хотела сходить, подбивала меня. Но всякие более важные дела не дали посетить синематограф. И вот теперь, я наконец, решился. «Синема, синема, от тебя я просто без ума…».

Взял с собой детей Кузьмы и прямо на «Бенце» отправился на Каменностровский.

Ну что можно сказать? Под музыку тапера, демонстрировали сразу несколько лент — «Выход рабочих с завода», «Разрушение стены» и, разумеется, знаменитое «Прибытие поезда». Мне последняя лента была памятна фильмом «Человек с бульвара Капуцинов», где подвыпившие ковбои начали от страха палить в простыню, с которой на них наезжал поезд. У парней, разумеется, все это вызвало дикий восторг. Дочки Кузьмы вели себя поспокойнее, но тоже глазки заблестели. Старшая даже поинтересовалась, что нужно сделать, чтобы попасть в такой фильм? И что отвечать? Киноиндустрии еще не существуют, на актрис кино нигде не обучают? Хотя можно стать актрисой театра, а уже оттуда… Примерно, так и донес.

Вот вроде и министерство молодое, а бумажек уже — вагон прислали. И всем что-то надо. И кофе попил, да не раз — толку никакого. И не сбежишь ведь, пришел Рагозин, начали решать традиционные вопросы, не терпящие отлагательства. Сам виноват, убедил Склифосовского поехать домой, а то он после операции совсем никакой. Тяжело ему многочасовое стояние далось.

В институт я звонил, вроде с Бунаковым в порядке всё, кишечник работает, газы отходят. Невропатолог приглашенный больших изменений не нашел. Заеду туда, посмотрю, как он. Вот озадачу сейчас всех, и вперед. Вон, Семашко хмурый сидит, развеселю парня, поручу проект приказа писать. Ума много не надо — шаблон есть, задачи я ему обрисую, пусть тренируется.

— Вам телефонирует его высокоблагородие лейб-акушер Отт, — доложил секретарь.

После нехорошей истории с воротником Дмитрий Оскарович уцелел. Специалист он хороший, и Императорский клинический повивальный институт