Шрифт:
Закладка:
— А вы к Василию Александровичу? Закончили уже?
— Да, попросили помолиться перед сложным испытанием. Дай, господи, и вашим рукам твердости, — и он снова меня перекрестил.
— Благодарю.
— А вы к какому приходу приписаны? — вдруг спросил Иоанн.
— Пока числюсь за церковью Николая Чудотворца на Курьих ножках, на Большой Молчановке. Может, знаете? Там рядом станция скорой помощи.
— Знаю, знаю, и священник тамошний — сын моего прихожанина. К причастию ходите?
— Каюсь, редко. Все в разъездах, да заботах.
Я почувствовал, как краснею. В бога-то особо не верю, скорее агностик — больше из традиционных соображений в церковь хожу.
Отец Иоанн почувствовал заминку, покачал головой:
— Надо ходить к причастию, исповедоваться. Особенно врачу. Тяжкий груз у вас копится в душе, человеческие страдания, смерть… Так и сгореть недолго.
Это он мне, стало быть, про профессиональное выгорание по-своему толкует. Ладно, послушаем.
Но священник оказался умен. Опять почувствовал неуместность своих проповедей в коридоре клиники, попрощался:
— Если что, приезжайте без стеснения ко мне в приход. Помогу, чем смогу.
— Может, вы к нам в больницу приедете? Вдохновить персонал, показать пациентам, что не забыты…
— Конечно, это мой долг. Пришлите ко мне кого-нибудь, договоримся о дне посещения. Я в городе каждый день бываю.
Глава 17
ВАШИНГТОНЪ. Японiя заключила съ торговыми домами Филадельфiи и Санъ-Франциско контрактъ о поставкѣ двухъ большихъ крейсеровъ.
МОСКВА. Начался матчъ Стейница и Ласкера на званiе «перваго всемѣрнаго шахматиста». первую партiю выигралъ Ласкеръ.
Поговорил с Иоанном — и забыл. Мысли в голове совершенно о другом. Я уже достаточно исторических личностей из учебников встречал, чтобы еще одному удивляться. Мне сейчас в предоперационную, мыться, одеваться, и прочее. Переоделся в холщовые шаровары и рубаху — дедушек привычной мне медицинской формы. Кстати, а почему я до сих пор хотя бы у себя это не ввел? Правильно, потому что думаю о всякой ерунде посторонней. И даже обидеться не на кого, ведь я такие мысли вслух не проговаривал.
Ждали только меня и Склифосовского, который кого-то встретил и начал давать ценные указания. А Николай Васильевич тоже поет, как выяснилось. И если я выступаю по творчеству черных алкоголиков и бродяг, вопя в ванной блюзы, то мой коллега весьма музыкально исполняет украинские народные песни. Так что я успел услышать трагическую историю про пару голубей, сидящих на двух дубах, чье счастье порушил стрелец-молодец, пожелавший на голубице пожениться.
В основной бригаде оказались вместе со мной Микулич, Бобров и Павлов. Анестезист свою часть работы уже начал делать, усыпив генерала и предоставив нам возможность приступить к задуманному без помех.
— Начнем, помолясь, — скомандовал я, перекрестился в красный угол и пробормотал свою просьбу господу. Вот искренне помолился. В операционных совсем атеистов не сильно много.
Вот и разрез, от мечевидного отростка и до пупка, нам тут развернуться надо во всю ширь. Зажимы на сосудики, лигатурки, окончательное обкладывание стерильными пеленками. Отвернули большой сальник — и вот оно. На первый взгляд метастазов нет. Но с этим спешить нельзя. Ревизия окрестностей, и только после этого принимаем решение. Потому что получить прорастание, допустим, в нижнюю полую вену — и вся затея пойдет прахом, придется обойтись паллиативным методом.
Как ни странно, но опухоль осталась под капсулой поджелудочной. Вроде и довольно большая — вон какую желтуху вызвала, всё пережала, а в округу не полезла.
— Лампу поправьте, на пару сантиметров влево, — попросил я.
Ревизию закончили, и посмотрели друг на друга.
— Евгений Васильевич?
— Метастазов не вижу.
— Александр Алексеевич?
— Нет.
— Йоханн?
— Нет.
— Начинаем перевязку артерии.
Прошло уже часа два, и мне вдруг захотелось по малой нужде. Да не так, чтобы желание нарастало понемногу, и давало возможность довольно длительно его игнорировать, а так, что танцевать захотелось. Я вздохнул поглубже, надеясь, что эта секундная слабость пройдет, но нет, все случилось наоборот.
— Коллеги, замените меня. Я перемываюсь, — и ступил шаг назад.
— Остановка сердца, — громко и четко произнес анестезист. — Двенадцать часов семь минут.
— Реанимация! — закричал Микулич и прямо по методе нанес слева от грудины пациента два коротких и сильных удара кулаком.
— Подставку! — рявкнул я. — Йоханн, продолжай, ты уже не стерильный.
Маленькую скамеечку под ноги, чтобы было удобно качать по правилам, на прямых руках, подставили быстро. Непрямой массаж сердца Микулич проводил как робот, сто двадцать ударов в минуту, не теряя темп, прерываясь на вдохи.
— Двенадцать часов девятнадцать минут. Самостоятельного ритма нет, — сказал анестезист.
Блин, я даже не спросил, как его зовут. Забронзовел Баталов, раньше всех санитаров знал поименно, не говоря уже о тех, кто повыше.
— Наверное, достаточно. Вряд ли сможем обеспечить перфузию… — начал говорить Дьяконов, и Йоханн, у которого все лицо между шапочкой и маской было мокрым, слез с подставки.
— Лицо доктору просушить, — сказал кто-то, хотя смысла в этом не было, все равно переодеваться после такого полностью придется.
Я стоял и смотрел на прикрытую пеленкой операционную рану. Всё? Да ну нафиг, не верю! Давай, Василий Александрович, живи! И я вскочил на приступочку, и продолжил массаж сердца. Сколько там прошло? Секунд десять? Ерунда, ничего это не значит.
— И над степью зловещей Ворон пусть не кружит…Нажатие, еще нажатие.
— Мы ведь целую вечность Собираемся жить…Вот даже не знаю, откуда из меня это полезло…
— Давай, казак, не умирай!! — прикрикнул я на пациента. И чего он вдруг остановился? Кровопотеря небольшая, сердце без изъянов и патологий…
