и друга Антониева. Рожденный от языческих родителей, неволею взят он был на службу воинскую, и в нищете своей призренный христианами, почувствовал влечение узнать их милосердую веру, которую восприял по возвращении из похода. Жажда уединения возникла в нем вместе с просвещением духовным, и, найдя в пустыне древнего отшельника Палемона, просил он быть принятым в его затвор. Долго не соглашался старец, не доверяя его юным годам, но юноша не уступал старцу в совершенном отчуждении пищи и всего, что только могло ласкать немощную плоть, которую томил непрестанными бдениями, трудами и хождением по колючим терниям, в память язв Христовых. Он любил совершенное безмолвие, и однажды посреди этого безмолвия, в пустыне, называемой Тавенскою, услышал голос: «Здесь оснуй обитель, и соберутся к тебе братия, чтобы жить по уставу, какой тебе дам». И в то же время Ангел вручил ему медную доску, на ней был начертан устав жития иноческого. Иноки должны были поститься и трудиться по мере сил своих, вкушать пищу вместе, соблюдая безмолвие, а жить по три в одной келий; ни днем, ни ночью не снимать с себя одежды, состоявшей из льняного хитона и белой шерстяной мантии, слагая верхнюю только в минуту приобщения. Все они разделялись на двадцать четыре станицы, по числу и названию букв алфавита, дабы настоятелю легче было распознавать многолюдное братство, и не могли без него принимать в общение свое иноков чуждых, а взошедший однажды уже не мог возвращаться, и первые три года занимался более трудами телесными, без чтения Св. Писания, чтобы в простоте научиться смирению; тогда только разрешались ему подвиги духовные. Двенадцать молитвословий во дни и в ночи назначены были Ангелом для того, чтобы и немощные могли разделять их вместе с крепкими.

Старец Палемон с радостию принял устав жития Ангельского, от ученика своего, и, отпустив его в Тавенну, скоро скончался. Старший брат Пахомия, Иоанн, пришел разделить его уединение, и отец будущих иноков, в ожидании их, продолжал устраивать свою обитель, пока опять предстал ему Ангел с вестию, что уже время собрать братию и помогать людям примириться с Богом. Тогда начал принимать по уставу и облекать в одежду иноческую, заботясь сам о пище братии, как общий их слуга, пока были в малом числе, и возбуждая всех своим примером. Мало-помалу он предписал им новые правила, судя по возникавшим нуждам, и, заботясь о спасении даже чуждых ему, устроил для пастухов, которые пасли стада в окрестности Тавенны, церковь, с разрешения епископа, куда сам ходил проповедовать слово Божие с своими иноками. По мере же умножения учеников, он основал для них постепенно девять других обителей по тому же уставу Тавенскому. Если замечал между братиями несовершенных, которые не в состоянии были соблюдать его устав, вместо обличений, он облегчал для них правила и кротостию исправлял упорных, являя, однако же, иногда и пример полезной строгости, для поддержания малодушных; ибо ему открыты были внутренние помышления сердец, и он советовал, для предупреждения дурных дел, ежедневную исповедь малейших помыслов.

Скоро число иночествующих возросло до пятнадцати тысяч. Великий Пахомий, избрав лучших в настоятели девяти монастырей, разделил, для удобнейшего управления, каждую обитель на колена, которые еще подразделились на несколько семейств, занимавшихся одним ремеслом, а семьи состояли из двенадцати келий, и подчинил надзору старшего брата каждое из отделений; но главное правление сосредоточивалось в монастыре Тавенском. Туда собирались все иноки однажды в год на Пасху, для общего торжества, и одни настоятели ко дню Успения, чтобы дать отчет в трудах братских старшему эконому, который наблюдал за сбытом рукоделий и пропитанием всех. Но столь велико было бескорыстие Пахомия и так высоко ценил он послушание, что, когда однажды посланный для продажи изделий, приобрел за них цену большую положенной и когда в другой раз купил хлеба дешевле определенной цены, старец велел возвратить деньги и хлеб; велел также сжечь циновки, которыми занялись слишком усердно братия, опустив исполнение других должностей, и строго обличил одного инока за то, что с внутренним самодовольствием сплел две вместо одной.

Молва о чине тавенском разнеслась по всем пределам Египта и Сирии, и отовсюду стекались новые иноки к Пахомию; однако же он остерегался смешивать их с прежнею братиею, пока не уверялся опытом в готовности исполнять устав, который сделался образцовым для обителей, возникавших в Египте. Великий Антоний говорил ученикам своим, что одному Пахомию дарована была благодать от Бога собрать и устроить стольких чад, многие до него на то покушались; ибо прежде хотя иноки жили отдельно в пустыне или собирались в малые обители. Однако же сам отец иночествующих, Пахомий, в сонном видении предчувствовал искушения, каким они подвергнутся, и послабление своего устава. Ему виделась толпа отшельников, погрязшая в темной долине, из которой тщетно старалась выйти, падая от изнеможения и вновь погрязая с жалостными воплями; некоторым удавалось, при чрезвычайных усилиях, исторгнуться к свету. Горько восплакал Пахомий и вознес жалобную молитву к Богу, воспоминая все труды свои к собранию стольких чад. «Не возносись о себе, человек, — ответствовал ему тайный голос, — а думай только о своем спасении, ибо ничто не существует без милости Господа». И вместе с тем он получил утешительное обещание, что, несмотря на порчу времен и козни людей, сохранится ему чистое потомство иноков. Старец рассказал видение ученикам, возбуждая их к продолжению подвигов и соблюдению чистой веры, потому что предвидел бурю арианскую, готовую восстать на Церковь, и поручая стадо свое любимому из учеников, хотя и юному годами, Феодору Освященному, наиболее советовал держаться общения с великим пастырем Афанасием, как ревностным защитником Православия.

Таков был отец иночествующих; но уже не в одном Египте, и в Палестине восстали великие отшельники, движимые тою же жаждою уединения. Иларион, получивший образование в школе Александрийской, с отроческих лет возненавидел суету мира и, услышав о Великом Антонии, поселился при нем на краткое время, научаясь образу его строгой жизни. Потом, утомленный множеством приходящих, Иларион укрылся в дикую пустыню на рубеже Сирии и Египта, по которой скитались хищные Сарацины. Тщетно предостерегали его ближние о неминуемой опасности, мужественный юноша страшился только вечной смерти. «Когда ничего нет, нечего бояться, — говорил он, — смерти же не боюсь, потому что готов умереть». Облаченный в кожаную ризу, какую дал ему Антоний, подвижник лишал себя пищи по несколько дней, хотя она состояла только из пятнадцати смокв, вкушаемых по захождении солнца, и, трудясь непрестанно над плетением кошниц, в тесной келий, более похожей на могилу, чем на хижину, провел более шестидесяти лет в пустыне. Переменяя иногда