Я никогда не узнаю, сколько меня продержали в этой комнатушке (около часа, не меньше), где за неимением книжки я мог только глазеть на голую жёлтую стену, поскольку рабочий мобильник у меня отобрали. И по сей день мне невдомёк, сидел я или стоял в оперативной комнате или, может, расхаживал взад-вперёд, когда ко мне подошёл охранник и, тронув меня за плечо, сказал: «Пожалуйста, пройдёмте со мной, сэр», — не добавив куда.

Правда, я точно помню, что за дверью нас поджидал второй охранник и они вдвоём повели меня к лифту. По дороге мы обсуждали страшную жару и гадали, неужто теперь так будет каждое лето. А в голове у меня, как обвинение, крутилась фраза «друзей не имеет». Нет, я не ругал себя за то, что был другом Эда, но, кажется, других у него не было, и это увеличивало мою ответственность… вот только за что? В этих бескнопочных лифтах желудок не понимает, едешь ли ты вверх или вниз, особенно когда внутри и так всё переворачивается, и ясно одно: из одного заточения меня доставят в другое.

И вот охранник, дежуривший целый час за стеклянной дверью — его зовут Энди, и он поклонник крикета, — оборачивается ко мне со словами «Вперёд, Нат!» и заводит меня в комнату побольше, но тоже без окон, даже фейковых, зато с кольцом совершенно одинаковых мягких стульев — мы же Контора, где все равны. Он предлагает мне выбрать стул на мой вкус, а «остальные придут с минуты на минуту».

Я сажусь, обхватываю себя за плечи и задумываюсь, кто же эти остальные. Когда меня препровождали из оперативной комнаты, кажется, я видел шепчущихся в углу высоких грандов, к которым, как всегда, пытался притереться Дом Тренч, но получил твёрдый отпор от Гая Браммела: «Без тебя, Дом».

И когда вошли мои дорогие коллеги, Дома среди них, понятно, не было, что заставило меня вновь мимоходом подивиться его странной просьбе: замолвить за него словечко в связи с поездкой, которую он мне не так давно организовал. Первой в комнату вошла Гита Марсден. Она мне улыбнулась и сказала: «Снова привет, Нат», — наверное, чтобы помочь мне расслабиться, но почему вдруг «снова», как будто мы заново родились? За ней вошла хмурая Мэрион из родственной службы в сопровождении одного копьеносца, покрупнее и поугрюмее, который мне сказал, что мы незнакомы и что его зовут Энтони, после чего пожал мне руку и только чудом её не сломал.

— Я тоже люблю бадминтон, — заметил он так, словно это решало все проблемы.

На что я ответил:

— Отлично. И где же, Энтони, вы играете?

Но кажется, он меня не услышал.

Затем морщинистое лицо проницательного церковника Перси Прайса, замкнутое наглухо. И это меня изрядно встряхнуло — даже не из-за того, что он меня проигнорировал, а потому, что ему пришлось временно передать командование операцией «Звёздная пыль» своим многочисленным заместителям, чтобы прийти на это собрание. Сразу за ним, с пластиковым стаканчиком чаю, напомнившим мне тот, который нёс на подносе Эд в кафе самообслуживания, с подчёркнуто непринуждённым видом шагал Гай Браммел в компании Джо Лавендера, щуплого серого человечка из скрытного отдела внутренней безопасности. Джо нёс в руках коробку для архивного хранения документов, и, помнится, я ехидно спросил, просто для создания атмосферы, проверили ли охранники при входе её содержимое, он же в ответ смерил меня уничижительным взглядом.

Пока народ собирался, я пытался вычислить, что их всех объединяет, помимо мрачных физиономий. Подобные группы не составляются случайно. Эд, как мы теперь знаем, наш коллега, а это значит, что с точки зрения жёсткой внутрислужебной проверки его разоблачили мы, а накосячили они, нравится это кому-то или нет. А дальше должны последовать межведомственные разборки по поводу того, кому какой кусок пирога достанется. А когда с этим покончат, все поспешат убедиться в том, что система аудио- и видеонаблюдения в комнате, где мы сейчас находимся, функционировала как надо, ибо никому не нужен ещё один провал вроде последнего, как его ни оценивай.

Когда все наконец удобно расселись, два знакомых охранника приносят кофейник, кувшины с водой и бутерброды, к которым во время киносеанса никто так и не притронулся. Энди, любитель крикета, мне подмигивает. А после их ухода вплывает фантомная фигура Глории Фокстон, главного мозгоправа Конторы. Такое впечатление, будто её вытащили прямо из постели, что не исключено, а в трёх шагах за ней я вижу нашу Мойру из отдела кадров с толстым зелёным личным делом в руке — скорее всего, моим, так как она намеренно держит его обратной стороной наружу.

— Нат, случайно, никаких новостей от Флоренс? — спрашивает она с озабоченным видом, останавливаясь передо мной.

— Увы, Мойра. Не слышно и не видно, — твёрдо отвечаю я.

Уж не знаю, зачем я солгал, но кому нужны лишние хлопоты? Со второго взгляда я понимаю, что она заранее знала ответ на свой вопрос и просто проверяла мою честность. Мог бы сразу догадаться, из чего следует, что я не так уверен в себе, как обычно. Надо собраться.

— Как наше самочувствие, Нат? — спрашивает Глория Фокстон с повышенной психотерапевтической симпатией.

— Спасибо, Глория, скверно. А ваше? — весело интересуюсь я и в ответ получаю ледяную улыбку, призванную напомнить мне, что человеку в моём положении, как его ни называй, не пристало задавать психологу подобные вопросы.

— А дорогая Прю? — спрашивает она совсем задушевно.

— Прекрасно. Палит из всех орудий. Сейчас нацелилась на Большую Фарму.

Во мне поднимается волна несправедливой ярости при воспоминании о столь же мудром, сколь и болезненном высказывании Глории пять лет назад, когда я по глупости обратился к ней за бесплатным советом по поводу Стеф: «А вы не исключаете, Нат, такой вероятности, что, бросаясь на шею всем парням в классе, ваша Стефани тем самым отражает проблему отсутствующего отца?» Самое неприятное, что она, видимо, права.

Наконец все заняли свои места, давно пора. К Глории присоединились два мелких мозгоправа, Лео и Франческа, на вид им не больше шестнадцати. В целом, полукругом, чтобы всем было меня видно, расселась добрая дюжина моих chers collegues. Так получилось, что я сижу один-одинёшенек, как мальчик на картине, которого спрашивают, когда он последний раз видел своего папу… вот только их интересует не мой бедный папа, а Эд.