– Дядька, хитрый ты, – догнала сивоусого и пошла рядом. – Никак опять к Божетеху пойдешь бражничать?

– Ты Божетеха не тронь! Мужик справный! А пьет-то как, аж смотреть отрадно.

Так и пошли, перешучиваясь. Миновали улицы богатые, что утопали в зелени, дышали вечерним зноем по летнему времени. Свернули к торгу – гомонливому, шумному – и зашли в ряды. Голос Беляны услыхали издалече: разорялась на славу, подманивала покупцов, товар свой нахваливала:

– Пряники медовые! Молодцам радость, девчаткам – сладость!

Рыжая сверкала улыбкой белозубой, кричала со вкусом, одной рукой деньгу брала, другой – товар отпускала. И весело все, с огоньком!

– Вона, явились. Владка, чего встала? Давай, ворожи на злато, – Беляна улыбнулась отрадно. – Так дело пойдет, к осени свои хоромы поставим. Бросим пузатого одного, пусть ищет себе новых дурочек.

– Орастая ты, Белянка, – Вадим хохотнул. – Божетеха не лай, мужик самолучший!

– Вот ты с ним и живи, дядька! – отругивалась рыжая. – А мне так уж поперек горла его подначки. Влада, чего застыла? Ворожи, говорю.

– Сколь раз говорить, не умею я на злато, – Влада улыбнулась, подалась за лоток и взяла пряник медовый. – Красивый, Белянушка. С выдумкой. Тут пташка начертана, нет ли? Не пойму.

Беляна тем временем принялась собирать товар в короба, Вадим помогал, прибаутничал. А к Владке подошел молодец румяный, оперся рукой на прилавку, улыбнулся:

– Здрава будь, Влада Новоградская, – смотрел горячо. – Подари из своих рук печево, золотого не пожалею. А за улыбку и на два не поскуплюсь.

– Кто ж улыбку за злато торгует? – Влада протянула парню пряник. – Возьми и жене неси, той, что ждет тебя с зимы, слезы льет. Снесешь ей печево, отдашь прямо в руки и счастлив будешь до конца дней. Верь мне.

– Вон как… – парень чуть подался от ведуньи, но пряник взял и подал деньгу. – Благо тебе, отдам. Откуда знаешь, что ждет? Сама погнала от себя, вослед сапогом кинула.

– Ревнючая, вот и взъярилась. Любит тебя, – Влада вздохнула. – Ступай, не заставляй ждать дольше. Туго ей.

Он взял, да пошел. Уж потом обернулся и прокричал весело:

– А улыбку? Запросто так, без злата.

Влада и улыбнулась, а потом уж запечалилась, припомнив, как Глеб торговался с ней. Разумела, что скучает о нем, да сей же миг и запретила себе думать о Чермном. Не хотела беду кликать на Глеба, недолить его.

– Нет, гляньте на нее, – Белянка смотрела на золотой в руках Влады. – За такую-то деньгу я дня два ору, надрываюсь. А ей вон за один пряник. Влада, ты иль ворожи мне, иль сама вставай торговать. Озолотимся и вольными будем, как пташки.

– Не все пташки вольные, – ведунья припомнила, как муж бывший ее величал. – А какие вольные, тех наново в силки заманивают.

– Ну будет кукситься-то, – Беляна обняла подругу. – Давай дядьку Вадима отправим к Божетеху, а сами на Волхов пойдем? Возьмем на торгу рыби с хлебцем и повечеряем в тишине. Инако придется пузатого слушать. А еще медовуху пить заставит. Вон пусть с дядькой бражничает, тот вроде не противится.

– Дело говоришь, рыжуха, – встрял сивоусый. – Медовухи сулила, так разочтись. Поклажу твою свезу в дом, с Божетехом побалакаю. А вы ступайте, чай, князь пока не в граде. Утресь утек посевы глядеть, челядь считать. Как солнце сядет, домой ступайте, инако сам приду и за косы сволоку.

– Вон медовуха-то под лавкой. Дядька, благо тебе. Ты уж уболтай волхва, спать уложи. Хоть один вечерок тихий, – Беляна обняла пожившего.

– А и красивая ты стала, рыжуха. Щеки круглявые, бока тугие, – ущипнул молодайку.

– Тьфу, озорник, – хохотнула Белянка и потянула Владу с торга.

Пробежались по рядам, рыби взяли свежей, хлебца темного последнего, и ушли на высокий берег Волхова. Там уж уселись на травку теплую, угощаться, глядеть на воды блескучие, на солнце красное, что боком уж тронуло далекие сосны.

– Ой, отрадно, – рыжая доела хлебца и упала в высокую траву, засмотрелась на небо. – Владка, глянь, вся явь перед нами, живи не хочу.

Влада сжалась, обняла колени руками: жалобно звякнули богатые навеси, косы долгие упали на спину, укрыли шелком хозяйку.

– Белянушка, милая, невесело мне, – слезы не удержала.

– Что? Ты чего? – затревожилась рыжая, кинулась обнимать. – Говори, не молчи.

– Себя потеряла. Застряла меж Явью и Навью. Будто живая, а будто и мертвая. Заледенела я, холодная стала. Власть свою чую, беру ее жадно, а отрады нет. Всякий мне кланяется, всякий волю мою принимает, а холодно, одиноко. Милая, если б не ты, я бы и вовсе льдиной стала. Ты меня согреваешь. Божетех немножко, да Исаак. И еще…

– Что? Кто? Влада, да не разумею я. Ты скажи по-человечьи.

– Сила, – Владка положила голову на плечо подружайки. – Сила течет в меня через Светоч из Нави. Любой, кто по моему велению требу кладет Ягине Велесовой, силу мою полнит. Тем и сердце мое студит. Ни боли нет, ни радости. Болото стоялое. Одна отрада – гордость свою тешу. Может, правду говорил Глеб, и надо оберег закинуть подалее?

– Закинуть? – Беляна по голове погладила, пожалела. – А как с Нежатой станешь упираться? Ты вот не рассказываешь, но я-то чую, непросто все. Не будь в тебе силы, так и не сдюжила. Думаешь, не знаю, что он тебя стережет? Видала я в купальскую ночь, как шел за тобой по роще. Ну той, что за капищем. Там еще звосияло все, да страшно так. Князь он, а князьям не отказывают. Оберег кинешь, беззащитной останешься. Сманит тебя, возьмет на лавку, а потом наново выкинет. Ай не так?

– Знаю, все знаю, милая, – Владка вздохнула. – А зачем явь такая? Смотрю и не вижу, живу и не чую ничего. Что дождь, что солнце – все одно.

– А все через то, что в дому засела! Айда песни петь? Парни нынче девок звали в ремесленную сторонку. Сходишь, развеешься! – сманивала рыжая, уговаривала.

– Сторониться будут. Что в дому, что опричь людей одиноко. Ты ступай, Белянушка, повеселись. Все работаешь, хлопочешь. Ступай, не сиди, – Влада поцеловала подругу в румяную щечку.

– Одна не пойду, и не проси. Давай уж тут посидим, продышимся. Авось придумаем, как беде твоей помочь. Может, правда, выкинуть оберег? Да бежать? Вон, в Ладоге, говорят, торжище большое. Там и стану торговать. А ты уж мне в помощь. Никому и не обскажем, кто мы, да откуда.

– Сыщет. Нежата сыщет. Закусил удила, ярится, что отлуп даю. И ведь не я ему нужна, а иное. Никак не смирится, что власть его не принимаю. То желанно, что не по зубам.

– Влада, и посейчас люб он тебе? – рыжая вопрошала тихонько.

– Нет, – покачала головой ведунья. – С того дня, как к жене его ходила про дите обсказывать, так будто морок развеялся. Жалею чуть, а все потому, что помню, какой он был. Счастливый, удалой, вольный. Сейчас уж не тот. Словно сам заледенел. Вон как власть корёжит…