Лиза помогает мне печь почти каждый день. Я учу ее мешать, месить и раскатывать, показываю, что делают дрожжи и разрыхлитель, а потом всегда нагружаю корзинкой с выпечкой. У нее много друзей, почему не попить вместе чаю, верно? Тем более, когда к нему полагается то, что сделано своими руками.

Всё хорошо на первый взгляд, но на самом деле Марк и его попытки затолкать меня в машину здорово ударили по мне, не столько физически, сколько морально. На щеке следа почти не осталось, как и на шее, а вот желание закрыть дверь и сто раз проверить, в самом ли деле она закрыта — моя новая фишка.

А еще нежелание выходить из дома, липкое чувство страха при виде любой темной подворотни, неосвещенного куска улицы или намека на гаражи. И сны, страшные и изматывающие, но попытки заснуть в одиночестве — еще хуже. Кажется, что в каждом темном углу кто-то прячется, а под кроватью и подавно. Я пытаюсь прятаться под одеяло, как в детстве, стараясь случайно не высунуть ногу.

Так и засыпаю, изрядно помучившись.

— Всё нормально, Эмма. Ты пока не чувствуешь себя в безопасности после всего, что произошло. На это понадобится время, — говорит Егор, пока мы пьем чай с очередной партией сладостей. На этот раз брауни, лучшие, что я ела, без преувеличений.

— Начинаю подумывать о психологе, на самом деле. И сплю очень плохо, но снотворное пить совсем не хочется, — грустно выдыхаю я.

— Я могу оставить Лизу с бабушкой и переночевать с тобой, — предлагает он. И наш разговор автоматически становится более интересным. Ну, и более неловким, если честно.

Никак не могу понять, откуда появилась фраза про «делать детей» и как я могла ее сказать, но неловкость идет именно от нее. Я прямо вижу, как она висит в воздухе, аккурат над моей головой, искрящаяся и подмигивающая, страшно неподходящая.

Несколько секунд во мне происходит внутренняя борьба, но в итоге я соглашаюсь. Неловкость — это такая штука, которую нужно перешагнуть и пережить, а сон физически необходим.

К вечеру я понимаю, что уже просто вся извелась. Я стою перед зеркалом во фланелевой пижаме в крупную клетку, волосы распущены, глаза на пол-лица, сжимаю руки в кулаки.

Голос Марка в голове шепчет, что я некрасивая, что я рыжая, рябая и лохматая, что я тощая и толстая одновременно и попеременно. Он говорит, что в таком виде на меня никто не посмотрит и единственный шанс — выпрямить волосы, накраситься поярче, замазать веснушки и надеть какую-нибудь шелковую комбинацию. Не важно, что я перестану быть собой.

Может быть, мне так и сделать?

Нет. Выдыхай, Эмма, это не твои мысли. Не в этот раз.

— Пошел ты, Марк, — шепчу я, глядя на себя в зеркало. И улыбаюсь.

Стук в дверь в этот раз не заставляет поежиться или вздрогнуть, ведь я его давно жду. Это Егор и мы сегодня ночуем вместе. Я в очередной раз отодвигаю неловкость на второй план, ведь больше всего я чувствую радость и воодушевление.

Поразительно. Тот самый железный дровосек, что и взглядом меня едва удостаивал, злился и хмурился, теперь идет охранять мои сны. Ну, или не давать мне спать. При лучшем раскладе.

Оба варианта меня устраивают.

Открыв дверь, я застываю в недоумении. Егор и правда там, ждет меня с улыбкой и огромной раскладушкой в руках.

.

Железный дровосек весел и невозмутим. Ему легко держать раскладушку в руке, с такими-то мышцами. А я вот растеряна, насколько это возможно.

Честно говоря, я думала, что мы будем спать вместе, на одной кровати. Ну, то есть, может и не спать, но спать — вероятнее. Мне бы не было так страшно, будь я не одна.

— Это что? — спрашиваю я, рассматривая его ношу. Раскладушка довольно смешная, с цветастым тонким матрасом и пружинами под ним, между двумя железками кто-то примостил комплект постельного белья.

— Раскладушка, конечно, — невозмутимо отвечает Егор, стоя в дверях.

— А зачем? — спрашиваю я, еще более бессмысленно смотря то на него, то на раскладушку. Что ж, вот теперь я точно чувствую себя испорченной девчонкой перед невинной ромашкой. Я намекала на одно, он понял второе, в итоге мы получаем третье.

— Чтобы ты чувствовала себя комфортно и не стеснялась, — он пожимает плечами и заходит, наконец, в квартиру. Я отхожу на пару шагов, чтобы дать ему место для маневров и упираюсь спиной в стену.

Что ж, меня официально загнали в угол, и в прямом и в переносном смысле.

В итоге мы решаем поговорить за чаем с очередной выпечкой, потому что спать еще как-то рано.

Егор чувствует себя, как дома, запивает наполеон чаем и блаженно жмурится.

— Какой у тебя любимый торт? — спрашивает он.

— Какой я люблю печь, или какой я люблю есть? — улыбаюсь в ответ.

— И то, и другое.

Я задумываюсь. Помню, мы с бабушкой пекли наполеон довольно часто, потому что это очень вкусный, но при этом бюджетный торт, особенно если заменить масло маргарином. Помню, как она учила меня делать заварной крем, всегда подчеркивая, что вот в него всегда нужен кусочек масла, нельзя его ничем заменять, иначе всё испортим. Крем в торте — это очень важно.

Мой наполеон

потом смотрим фильм в обнимку, и только спустя пару часов, я стелю ему новое белье на ту самую недокровать. Конечно, она оказывается очень хлипкой и жесткой, но дивана тут отродясь не было.

— Тебе удобно? — с сомнением смотрю я на Егора, который исследует раскладушку, завалившись на нее. Ну, как минимум, она короткая, это сразу видно по тому, как его босые ноги свисают на пол. Я сдерживаю улыбку.

— Не очень, — кряхтит Егор в попытке повернуться.

Кровать издает жалобные скрипы и грозится сломаться прямо сейчас и здесь, но пока этого не происходит, так что я с интересом наблюдаю попытки Егора ее все-таки доломать.

— Это не раскладушка, это такая штука с гвоздями, на которой йоги лежат, постигая страдания, — говорит он, наконец, и в тот же момент раскладушка каким-то