И тут я вдруг понимаю, что не хочу ни с кем разговаривать, не хочу сдавать побои и давать показания. Я понимаю, чего мне на самом деле хочется. Что именно вибрирует и звучит во мне, заставляя прижиматься ближе в мужчине, которого я люблю.

Может быть, это стресс, адреналин, посттравматический синдром или сотрясение мозга от удара, но мне сейчас наплевать на причины.

— Егор, а… Лизе все еще нужна сестра?

Егор смотрит на меня непонимающе, совершенно растерянным взглядом и часто моргает.

— Думаю, да, — тянет он непонятливо. Но меня уже не остановить. Я смотрю на него пристально и уверена, что глаза мои сейчас буквально горят, а щеки напоминают два спелых помидора.

— Тогда я согласна. Пойдем делать детей прямо сейчас.

Глава 20

Конечно, никаких детей мы сразу делать не идем. Моё странное ежеминутное желание проходит спустя пару минут, растворяясь в череде неприятных дел.

Я звоню Давиду, стоит нам сесть в машину. Он периодически пропускает такие словечки, что у меня краснеют уши, но, с другой стороны, я бы и сама сейчас наградила ими Марка. Есть у Давида такая слабость к русскому матерному в моменты крайней злости. Но тут он просто превосходит самого себя.

Поговорив пару минут с Егором, которому просит передать трубку, Давид успокаивается и дает мне короткие инструкции о том, что будет дальше и как себя вести. Убедившись, что я жива и вполне здорова, он отключается. Наверное, бежит подавать еще один иск от моего имени.

Мы едем фиксировать побои, давать показания и писать ворох заявлений. Побои, кстати, не того масштаба, который я себе представляла. На шее синяка не осталось, краснота от чужих рук прошла, едва мы добрались до участка. Единственное доказательство нашей битвы оказалось у меня на щеке.

Когда я прошу поговорить с Марком минутку, все смотрят на меня с удивлением.

— Мне надо понять, зачем он это сделал. Мы жили вместе много лет, ну ведь не может человек так измениться! — говорю я Егору, но он качает головой.

— Эмма, если ты очень хочешь, я договорюсь. Но такое часто случается, я бы не стал искать ему оправданий.

— Пожалуйста, Егор. Я хочу поговорить.

И он соглашается. Спустя буквально пятнадцать минут меня ведут к камере. Марк расхаживает по тесному узкому помещению, как пума, которую заперли в клетке зоопарка. Быстро, из стороны в сторону, совершенно автоматически. Завидев меня, он останавливается.

— Здравствуй, Марк, — говорю я, собирая всю свою волю в кулак. Смотреть на него неприятно, да и ощущение от этого места какое-то тягостное. Логично, не каждый день я вижу человека за решеткой.

Марк не здоровается, не кивает, только смотрит на меня внимательно, и от этого взгляда я покрываюсь мурашками. Столько у нас всего было, а теперь вот… Я машинально провожу ладонью по пострадавшей щеке, а он морщится, когда это видит.

— Это я тебя так?

Когда я киваю, он морщится опять. Смотрит на меня, будто видит впервые, рассматривает.

— Прости. Я даже не всё помню.

Его это бесцветное «прости» совсем выбивает меня из колеи. Он столько всего говорил мне по телефону, потом вот в машину пытался затолкнуть, ударил, и теперь вот это извинение, без капли раскаяния в голосе, еще и частичная потеря памяти? Прямо, как в сериалах.

— Как это, не помнишь?

— Состояние аффекта, наверное. Я трое суток не спал, — он закрывает глаза ладонями и сильно их трет. — На мне обвинение в отмывании денег. Ресторан в долгах. Квартира, в которой я живу, видимо, больше не моя. Марианна беременна. Я не хочу детей.

Он перечисляет всё спокойно и обыденно, будто это просто текст в книжке, который нужно пересказать. А тем временем, это его жизнь, которую он сам делает всё хуже и хуже.

— Долг по ресторану достиг его стоимости. А теперь еще это, — продолжает он.

— И ты считаешь, что это моя вина?

— Я хотел поговорить наедине. Ты оставила меня, ресторан и исчезла, — говорит он. И это совершенно точно означает, что он считает меня виноватой. Ну, надо же, оказывается, так просто найти козла отпущения.

— Ты изменял мне с любовницей в нашей постели. Ни во что меня не ставил. Лепил из меня куклу безликую, что должна была выпрямлять волосы, потому что кудри это плохо, носить только серые шмотки, потому что остальное безвкусица, безмолвно тебя обслуживать, работать и делать, что скажут. А потом решил запихнуть в машину против моей воли. У меня не было ощущения, что ты предлагаешь разговор. Ты, Марк, совсем съехал с катушек. И во всем виноват сам. А если еще раз приблизишься ко мне, горько пожалеешь. Меня теперь есть, кому защитить.

— В следующий раз они могут и не успеть, — сипит Марк.

И я понимаю, что разговора у нас не получится, ведь он не просто не раскаялся, но и ничего не понял. Всё, на этом жирная черта и шаг вперед.

— Следующего раза не будет. И если ты хоть немного подумаешь головой, ты поймешь, что на этом всё. Не лезь ко мне, Марк. У меня теперь хватит сил упрятать тебя надолго. А тебе еще детей растить со своей матрешкой.

Между нами повисает тягостное молчание. Я смотрю на него еще один, в последний, надеюсь, раз, и выхожу, оставляя своего почти бывшего мужа за спиной.

.

Я отхожу несколько дней, срываясь то в панику, то в радостное воодушевление. Я рыдаю над грустным кино, потом радуюсь цветам или солнцу так, что окружающие побаиваются моих взрывных эмоций.

Столько сладкого, сколько я испекла за эти дни, я не пекла никогда. Благо, Лидия Петровна, Лизонька и Егор всегда рады помочь устранить излишки.

— Ох, Эммушка, детка, это же шедевр! — восклицает Лидия Петровна с завидной постоянностью, а остальные поддерживают. И я им очень благодарна, ведь я всё делаю от чистого сердца, да и чтобы занять мысли и руки.