Так вот. Про поселок Псху мало кто знает. Хотя вокруг есть несколько перевалов (Санчара, Аллаштраху, Адзапш, Чамхара и Доу), дорога только одна: от озера Рица мимо дачи Сталина и, чуть не доезжая курорта Авадхара, поворот на труднопроходимую тропу, ведущую через перевал Пыв в Псху. Поселок расположен в долине реки Бзыбь между Главным Кавказским и Бзыбским хребтами на высоте 760 метров.

Его не раз пытались завоевать. 21 мая 1864 года, после торжественного парада в честь окончания Кавказской войны, поселок был окружен войсками, и жителям было поставлено условие переселиться на равнину или уйти в Турцию. Большинство жителей предпочло последнее. Перед уходом все строения были сожжены. Постепенно Псху был заселен русскими.

Поселок часто становился убежищем для разного рода беглецов – и русских духоборов, и старообрядцев, и белогвардейцев. Здесь скрывались от красного террора монахи Ново-Афонского монастыря и представители “класса угнетателей”. Позднее прятались от НКВД всякие там “вредители” и “шпионы”.

Связи с миром почти нет. Маленький аэродром, но им практически никто не пользуется. Есть своя гидроэлектростанция. По существу, советская власть сюда так и не дошла. Я попал туда подростком и до сих пор не могу забыть, какими сливками нас поили, какой бараниной кормили, какое вино наливали. Мы прожили там четыре дня, и с нас не взяли ни копейки. Для местных жителей человек с большой земли – примерно как для нас иностранец. Самое интересное – они спрашивали нас, кончилась ли война. Не исключено, что имели в виду Первую мировую.

Эти четыре дня в Псху заставили задуматься. Четырнадцать лет меня уже волновал вопрос: как жить в условиях советской власти? Писание в стол или уход в примитивное крестьянское хозяйство привлекали мало. Эмиграция тем более. Я понимал, что там, за кордоном, ты либо отказываешься от своего “я”, своего прошлого и начинаешь жить с нуля как гражданин другой страны, либо вынужден находиться в кругу эмигрантов и общаться с людьми, которым на родине и руки бы не подал.

В общем, на факультете мы с тремя приятелями организовали клуб, где читали и обсуждали “1984” Оруэлла и “Новый класс” Милована Джиласа. В общем, политические дискуссии. Довольно скоро это стало известно. Приятелей исключили из комсомола и выгнали из института. Со мной должно было случиться то же самое, но у меня произошло что-то вроде разговора с Великим Инквизитором.

– Зайдите в кабинет декана, – сказала как-то Клава из отдела кадров.

В приемной меня ждал сравнительно молодой человек в сером костюме.

– Сергей Иванович, – представился он. – Пойдемте в мой кабинет, там никто не будет мешать.

Мы подошли к невзрачной двери в конце коридора. Я видел ее много раз, она всегда была заперта, и я считал, что это какая-то кладовка. Сергей Иванович отпер дверь своим ключом, и мы оказались в очень странном помещении без окон. Оно действительно выглядело как кладовка – старый обшарпанный стол, пыльные металлические стеллажи, заставленные картонными коробками, в которые, похоже, давно не заглядывали, кресло, обтянутое бордовым дерматином. Но на столе стояли два новеньких телефона – черный и белый, а рядом с ними аккуратная стопка чистой бумаги и дорогая авторучка. Сергей Иванович сел в кресло, а мне указал на кособокий стул на хромированных ножках.

– Чем больше я о вас узнаю, – начал Сергей Иванович, – тем больше восхищаюсь. Какая эрудиция, какой интеллект, какая скорость реакции! Я был на всех заседаниях вашего клуба и, признаюсь, получал истинное удовольствие от ваших реплик.

– Я вас там не видел, – сказал я.

– Ничего удивительного, – улыбнулся он. – У меня такая незаметная внешность, не то что у вас. Вас один раз увидишь, один раз послушаешь – запомнишь на всю жизнь. А чувство юмора! Эта ваша шутка про постановление ЦК о помощи французскому пролетариату “в том числе и вооруженными силами”. Блеск!

– Не понимаю, – сказал я. – Этот текст я напечатал на машинке, показал одному-единственному приятелю, а потом сжег. Значит ли это, что он с вами сотрудничает?

– Странно, не правда ли, – улыбался Сергей Иванович, – то ли он с нами сотрудничает, то ли на машинописной ленте что-то осталось, то ли у стен есть не только уши, но и глаза. Вы умный, вот и отгадывайте. Меня только вот что беспокоит. Зачем вы, с вашим умом и талантом, связались с этой диссидентской шушерой? Подумайте, кто вы и кто они. Мы их исключили из комсомола, выгнали из института. Всё. Их больше нет. А вас терять нам не хотелось бы. Подумайте, где вы живете. Дискуссионный клуб! Надо же такое придумать! Вы не в Лондоне, не в Париже, куда мы пока еще братскую помощь не посылаем, а в дикой варварской стране. Вы попробуйте прочтите вашу блистательную лекцию о рыночной экономике работягам с “Уралмаша”, знаете, что они с вами сделают? Здесь интеллигент находится между пьяным быдлом и начальством, тоже иногда пьяным. У интеллигента, не желающего эмигрировать (а вы, я знаю, не желаете), выход один – самому становиться начальством. В конечном счете мир делится на начальство и подчиненных. Если ты говоришь “а я ни то и ни другое, я в стороне”, ты все равно подчиненный. Вам очень хочется быть подчиненным?

Я молчал.

– Можете не отвечать. Я знаю. Не хотите. И ни один умный человек не хочет. Подумайте, кто вам ближе – пьяный работяга, разночинцы из вашего клуба или я. Уверяю вас, что я. Я прочел книг не меньше вашего, и не только Оруэлла и Джиласа, а и Питирима Сорокина, и Шпенглера, и Тойнби. Со мной вы можете разговаривать на любые темы, безнаказанно показывать любые шутки – здесь вы в безопасности. Мы с вами относимся к этому режиму одинаково. Это режим для быдла, а не для нас с вами. Мы должны быть не жертвами этого режима, а его, если угодно, мозгом. Хотите организовать дискуссионный клуб? Организуйте его в Лос- Анджелесе. А мы вам поможем. Вам знакомо название Rand Corporation? Можете не отвечать. Знаю, что вы хотели бы там поработать. А нам это нетрудно организовать.

– Что я для этого должен сделать?