подход к еще каким-нибудь классическим произведениям в жанре ужасов. Разве литературный художник менее любопытен или зациклен на идеале, чем доктор Моро? Возможно, он дойдет до того, что возьмет часть своих уже известных рассказов с намерением также сделать из них эксперименты по продлению боли, вечной и непрерывной муки, что превыше любого физического облегчения.

Так, в процессе возведения истории за историей в болезненный абсолют и «усушки» их до чистого концентрата чужой агонии, и создавалась эта небольшая книга. После Моро автору вспомнился еще один ученый, зашедший слишком далеко: Виктор Франкенштейн, искусный творец, вернее – воссоздатель. Как и Моро, Франкенштейн был преступником. Какое злодеяние против Бога и природы может быть хуже, чем создание кощунственной копии человека? По сравнению с Франкенштейном монстр – удивительно чувствительный и умный тип, которого окружающие отвергают исключительно из-за его отвратительной внешности. Была ли судьба Виктора Франкенштейна в оригинальном романе подходящим наказанием за его зло? И можно ли сделать жизнь его создания еще более мучительной? Можно согласиться, что боли, которую юная Мэри Шелли причинила им обоим, вполне достаточно. Но иногда читатели ужасных историй не пресыщаются предлагаемыми на их обозрение трагическими муками. И если среди них есть писатель ужасов, ставки вполне способны достичь высот мрачного готического неба. Это делается не ради чистого садизма, не в попытке затянуть винт ужаса еще туже и насладиться новыми криками настрадавшихся и без того жертв. Все это – лишь заместительное самобичевание, безмерно суровый взмах кнута, стегающего вымышленных персонажей в спину – и тем отвлекающего писателя от ударов, которые наносит ему реальная жизнь в конкретно взятый момент существования. В религиозной вселенной ад принимает форму места, предназначенного для других – вовсе не для тех, кто эту концепцию изобрел. Но, образно говоря, каждый из нас обречен свой личный ад изобрести.

Во втором разделе, где помещены истории о Дракуле и Человеке-волке, проявляется мотив, сохраняющийся до конца книги. Эти известные на весь мир монстры страдали, если разобраться, от тоски, одиночества и ужасного исхода их попыток обрести любовь. Чтобы не сгущать краски в их драмах, о них более ни слова не будет сказано в этой прелюдии к выставке жестокости, которая, по справедливости, должна разбить вдребезги мир, где все эти трагедии имели место.

Столько историй можно было бы переработать и включить в этот музей вечного эха посторонних страданий! Как минимум еще одна заслуживает особого упоминания, так как может быть полезна в качестве ключа к пониманию других, – рассказ Франца Кафки «В поселении осужденных». Сюжет таков: человек осужден за преступление, которое остается ему неизвестным, пока он не прочитает его в виде истории, с болью вписанной в его плоть бороной необыкновенной машины. Самым причудливым аспектом этого рассказа, где бал правят странные персонажи и диковинные устройства в абсурдной обстановке, является, пожалуй, описанное выражение благоговения на лице осужденного, с которым он приемлет выбитый на нем самом приговор. Как отмечает ответственный за казни офицер колонии: «Суть дела доходит до самого тупого. И начинается это с глаз. А уж оттуда расходится повсюду. Такой, знаете, бывает вид, что самого тянет лечь под борону [4]…» (в итоге офицер так и поступает – находя лишь смерть). Просветление кафкианского человека на машине не обязательно должно быть окончательным, как в оригинале, – оно может быть лишь первым в череде просветлений, каждое из которых проливает свет на более тяжкое по сравнению с предыдущим преступление, оборачиваясь все более суровой болью. Пока пишущие иглы трудятся, плоть человека, закованного в кандалы, становится палимпсестом, описывающим невообразимые прегрешения… и так – до тех пор, пока не вскроется величайшее злодеяние мира. По словам немецкого философа Артура Шопенгауэра, оказавшего влияние на Кафку, «стоит рассматривать каждого индивидуума прежде всего как нечто, существующее только как следствие провинности, чья жизнь – это искупление первородного греха». Расширяя высказывание Шопенгауэра, чтобы сделать его немного более леденящим душу, а заодно и более точным, можно определить наше преступление не как то, что мы просто родились, а как то, что рождены мы были в Доме Боли.

Трое ученых

Долгий и болезненный курс преображения пациентов доктора Моро, гуманиста

Доктор Моро осматривает человека-волка, привязанного к операционному столу. Он усердно работал над ним, медленно и мучительно отсекал бедную тварь от ее звериных корней.

Сегодня доктор весь горит от любопытства. Он видит, как человек-волк наблюдает за хорошенькой ассистенткой Моро. Он пытается прочесть в этом взгляде истину – но не может. Значит, придется прибегнуть к эмпирическому тесту.

С показной небрежностью доктор Моро расстегивает ремни, стягивающие запястья и лодыжки человека-волка, и молча, на цыпочках покидает операционную. Несколько минут он топчется в коридоре, желая дать хищнику и жертве достаточно времени. Наконец, приоткрыв дверь, он заглядывает одним глазком внутрь.

Что ж, пора, думает он, и выходит к двум своим подчиненным: окаменевшей от ужаса помощнице и человеку-волку, преклонившему колени перед ней – будто безумный рыцарь у ног дамы в бедственном положении, которую нужно любой ценой спасти.

– Тупица! – восклицает доктор Моро и откидывает голову человека-волка на сорок пять градусов. – Нам еще предстоит пройти долгий путь с этим зверьем, – говорит он своей ассистентке. – Ради его же блага!

Достав из кармана халата маленький золотой ключик, доктор с обозленной миной идет к большому шкафу, где хранится много сильнодействующих лекарств и еще больше – инструментов вивисектора, причиняющих невообразимую боль.

Тяжкое окончание жизни доктора Генри Джекила, англичанина

Доктор Джекил вот уже почти неделю прозябает безвылазно в своей лаборатории на шумной лондонской улице в поисках формулы, которая навсегда уничтожит ненасытного Эдварда Хайда – или хотя бы низведет его до горстки безопасных химических реакций в джекилловом мозгу.

Однажды поздним воскресным утром доктор Джекил просыпается на полу и, к своему изумлению, обнаруживает лежащую рядом с ним скрюченную фигуру Хайда в полубессознательном состоянии.

Они оба немного не в себе. Первым находит силы подняться Джекил. Какое-то время они молча смотрят друг на друга. Доктор Джекилл чувствует, что свирепый Хайд теперь – нечто безобидное, почти ручное: без сомнения, разгульный образ жизни иссушил монстра.

– У меня есть все, что нужно, – говорит доктор Джекил, сжимая подбородок Хайда в одной руке и опорожняя ему в глотку фляжку с бесцветной жидкостью при помощи другой руки. Затем он отступает и наблюдает за тем, как Хайдом овладевают мучительные корчи, вызванные введенным в организм ядом.

Дворецкий Пул осторожно заглядывает в лабораторию.

– Доктор Джекилл, – извещает он, – здесь молодая женщина