Шрифт:
Закладка:
Молодой человек взял листок, не отрывая от меня удивленного взгляда.
Я взял шляпу, попрощался и покинул здравницу, не встретив по пути ни Харпера, ни миссис Ньюком.
Одно можно сказать точно: Сидни не убивал свою сестру. Стоило лишь увидеть выражение лица молодого человека, когда он говорил о Джейн… Кто же подделал письмо? Откуда этому человеку было известно, как именно его составить, чтобы убедить девушку поздно вечером запрыгнуть в экипаж без всякого сопровождения?
И что будет с Сидни, когда он услышит о смерти сестры?
Мне снова стало не по себе.
* * *
Я продолжал изучать имеющиеся зацепки, хотя с каждым днем все больше убеждался, что Роуз Альберт и Джейн Дорстоун, похоже, ничего не объединяет. Говорил с их друзьями, семьями, клерками и духовниками. Кто-то плакал, другие ужасались, третьи были вежливы и предупредительны. Я пришел к выводу, что Роуз и Джейн не были знакомы. Ни общих друзей, ни наставников; их семьи посещали разные церкви. Выяснилось, что судья продал большую часть акций «Болдуин», так что ни о каком контрольном пакете и речи быть не могло. Ни Альберт, ни Дорстоун не знали никого в кабинете министра внутренних дел. Поклонники девушек — Тергуд, Гордон и Эддингтон — принадлежали к разным профессиональным сообществам и посещали разные клубы, причем Гордон вообще членом какого-либо клуба не являлся. Никаких связей с чайной или текстильной компанией либо с «Болдуин» выявить не удалось. Судья Альберт состоял в клубе «Адваллер», созданном для лиц юридических специальностей, а уже третье поколение мужчин, носящих фамилию Дорстоун, посещало «Клавеллс». Никто из Дорстоунов не знал Ливину Болдуин.
Я осмотрел лодку, в которой нашли Джейн, однако, как и предупреждал Блэр, никаких опознавательных знаков в ней не обнаружил. Все мои действия походили на попытку удержать воду в сите.
В глубине души я ждал следующего вторника и третьего трупа.
ГЛАВА 26
Я проснулся с ощущением страха. Одеваясь, понял: пойду в Ярд — значит, буду лишь сидеть и дергаться, пока не поступит дурная весть.
Или не поступит… Хотя это вряд ли.
Час был еще ранний, и все же я направился на Уоппинг-стрит.
Редкий, необычный день. Нечасто Темза выглядит серебристой, а не просто грязной. И правда — артерия. Никак не выгребная яма. Движение на реке было плотным, однако вполне упорядоченным и ритмичным.
Блэр стоял на краю пирса, и, присмотревшись к нему, я решил: пока новостей об очередном трупе не поступало. И все же бывший шеф дежурил у реки. Несмотря ни на что, я ощутил, что все-таки мы с ним похожи. Новое дело волновало его точно так же, как и меня.
Шляпа Блэра была сбита на затылок, руки в карманах. Мое появление его нисколько не удивило. Он коротко кивнул и вновь перевел взгляд на реку.
— Новостей нет?
— Нет. — Он покосился на меня. — Видел утренние газеты?
— Нет, а что? — напрягся я.
— «Рейнольдс» пишет, что прошлой ночью молодой человек пытался покончить с собой в «Седдон-холле». А до того его вроде бы посещал инспектор Корраван из Скотланд-Ярда.
Блэр говорил равнодушно, но меня бросило в жар.
— Как? — выдавил из себя я.
— Бросился с крыши.
Конечно, я понимал, что бывший шеф пытается меня уязвить, и все же при мысли о Сидни ощутил слабость в коленях. Должно быть, мой визит пробудил в нем подозрения, и Дорстоун-младший каким-то образом узнал о судьбе сестры. Я вновь увидел несчастного молодого человека в кресле-каталке, вспомнил взгляд, с которым он воспринял мое пожелание собраться с силами…
Руки затряслись, и я сунул их в карманы с такой силой, что треснула подкладка.
— Он выжил?
— В газете об этом ничего не говорится.
Лицо Блэра по-прежнему оставалось бесстрастным, и все же в его голосе сквозило удовлетворение.
На этот раз злорадство бывшего шефа меня задело. Как можно находить удовольствие в новостях о том, что молодой человек пытался свести счеты с жизнью? У меня внутри все перевернулось — словно сердце попало в водоворот. Все же Блэр изменился за эти пять лет. Он всегда был грубоват и резок, но теперь эти качества лишь усугубились. В нем сквозила ненависть — наверное, в основном ко мне, а не к остальному миру. Я вдруг осознал — как отрезало, — что шеф речников мне больше не нравится, что я не способен им восхищаться. Невольная вспышка чувств меня напугала. Следом пришло понимание: наша связь прервалась решительно и бесповоротно.
Мои размышления прервал голос Блэра:
— У Винсента осталось полно друзей-газетчиков с тех времен, когда он служил в «Телеграф». Полагаю, им с него причитается: ведь это друзья создали ему известность, после чего он и стал директором.
Винсент слил в газеты сведения о моем визите в «Седдон-холл»? Какой-то абсурд. Может, он чем-то и обязан репортерской братии; наверное, я не пользуюсь его особым расположением, но заставить меня скверно выглядеть в глазах общества? Скотланд-Ярду подобная реклама явно не на пользу.
Я не стал отвечать на грязные намеки, поймав взглядом длинный низкий пароход, боровшийся с течением с таким ревом, что завибрировали доски на пирсе.
— Можешь здесь не торчать, — буркнул Блэр. — Я напишу, если выловим еще одну.
— Наверное, для этого рановато, — возразил я, и мы погрузились в молчание.
Колокол на церкви пробил половину десятого, и я позволил себе осторожный вздох облегчения.
К этому часу тела Роуз и Джейн уже обнаружили, и сегодня, без сомнения, люди Блэра внимательно изучали реку. Дай бог, чтобы дело ограничилось двумя жертвами.
А потом мы увидели лодку. Плыла она быстро, держа курс прямо на нас.
— Черт… — прошептал Блэр.
На борту были два констебля. Оба гребли изо всех сил, что-то крича в нашу сторону. Нет, слишком далеко…
— Жива? — гаркнул Блэр.
Констебль утвердительно мотнул головой, и я кинулся к участку.
— Кэб, живо! Поедем в госпиталь! Она жива!
Шестеро речников, сидевших в помещении, раскрыли рты, потом один из них, опомнившись, выскочил за дверь. Раздалось три пронзительных полицейских свистка, потом еще три.
Я вернулся на пирс как раз вовремя: женщину укладывали на носилки. С подола ее платья слетело несколько мокрых листьев и лепестков. Пострадавшую спешно понесли в участок, и я придержал дверь.
— За кэбом уже побежали, — крикнул я Блэру, не сводя глаз с женщины.
Сегодняшняя жертва была старше двух предыдущих, лет двадцати пяти — тридцати, и не столь
