фотографии. Никогда не отвлекалась. «Каждый миг жизни Франчески, – говорит он, – был подготовкой к фотографии». Подготовиться легче, имея модель, которая всегда под рукой, а какой сюжет может быть доступнее для наблюдения, чем ты сама? Есть ли лучший материал, чтобы делать искусство, если ты – амбициозная художница, каковой Вудман, несомненно, была? Почему бы мне как писателю не писать эссе, в которых я сама являюсь героиней?

Франческа, что ты думаешь об этих фотографиях?

Ты понимаешь, что я пыталась сделать?

Я пыталась сделать себя более реальной.

Во время одного психотического эпизода, утратив четкое представление о себе и мире вокруг себя, я сделала своим защитным механизмом фотосъемку на SX-70 Polaroid и Contax T2. Важно было, чтобы этот процесс включал использование настоящей, материальной пленки. А моментальный снимок как нельзя лучше давал осязаемый и мгновенный результат.

Еще из эссе «О фотографии»: «Все фотографии – это memento mori. Сделать фотографию – значит участвовать в смертности, уязвимости, изменчивости другого человека (или вещи)». Иными словами, сделать фотографию – значит участвовать в собственной реальности, быть истинной частью вещного мира. Одну фотографию я приклеила скотчем к стене; эта фотография, изображающая мой затылок, удивила меня, потому что я забыла о родимом пятне на шее – темно-коричневом смазанном пятне, которое обнажали мои хронически короткие волосы. То, что это пятно проявилось на фотографии, было доказательством существования того «Я», которое я помнила. Значит, я в своем психозе не фабриковала доказательств того, что была той женщиной, которой была по утверждениям всех остальных. В конце концов, родимое пятно – это классический признак идентичности. В сказке братьев Гримм «Мастер-вор» именно родимое пятно в форме боба на плече главного героя убеждает его родителей в том, что их сын вернулся. На более фундаментальном уровне родимое пятно подразумевает, что я когда-то родилась, что я не всегда была здесь. Родимое пятно знаменует приход человека в мир.

Автопортретирование создает определенное представление обо мне. Почти все автопортреты, которые я создаю во время острого и продолжительного психоза, смазаны и расфокусированы. В отличие от Вудман, этот эффект возникает у меня не нарочно, просто потому что я должна оценить точный фокус раньше, чем вытяну руки перед своим лицом. Эти автопортреты трудно интерпретировать; они запечатлевают такие выражения лица, которые впоследствии заставляют меня съеживаться, когда я смотрю на них в здравом уме, потому что они неузнаваемы и уродливы в своих попытках изобразить улыбку. Потом, изучая их, я гадаю зачем. Зачем я прикрывала лицо рукой, ведь я не видела своего лица в объективе? Зачем была эта гримаса? Для кого предназначалось это представление? Джексон Поллок говорил: «Я заинтересован в выражении, а не иллюстрации своих эмоций». Но я смотрю на эти фотографии и вижу что угодно, кроме выражения. Вместо него там что-то похожее, какая-то иллюстрация того, чем должны быть в моем представлении эмоции.

Другие автопортреты – это тени: моя тень, поднимающаяся на фоне отапливаемой стены у лавки мясника или на фоне кардигана, наброшенного на спинку деревянного кресла. Свекровь однажды сказала мне в Рождество, после очередного эпизода психоза, что я – как Питер Пэн: «Ты просто потеряла свою тень, но ты найдешь способ пришить ее обратно к ногам». Я дивилась совпадению между этой известной сказкой и верой в то, что при смерти душа уходит через пятки. И гадала, уж не потеряла ли я свою душу буквально, когда фотографировала отметины-силуэты, которые мое тело оставляло на этом мире. Тело было на месте, но что-то другое – что-то необходимое – отсутствовало.

Сделать фотографию – значит подтвердить свою реальность. Вот почему я люблю автопортреты.

Комментируя мою способность функционировать, многие указывают на первый роман как свидетельство того, что я оказалась способна сделать, хоть и была больна. Это меня не утешает, потому что, несмотря на мою тогдашнюю депрессивность, частую суицидальную тревожность и периодическую психотичность, вспоминая прошлое, я называю автора «Границ рая» женщиной в основном здоровой. Я не согласилась бы с этой оценкой в то время, но ведь тогда я и не сознавала, насколько неблагополучной – и психически, и физически – могу быть. Ребекка Солнит пишет в книге «Далекое близкое» (The Faraway Nearby): «Есть в болезни безмятежность, которая отменяет всякую потребность что-то делать и делает достаточным просто бытие». Со мной было не так. В конце концов, продолжительная и хроническая болезнь прошивает себя в жизнь иначе, чем острое заболевание. При хронических недугах жизнь упрямо берет верх над болезнью, если только болезнь не вступает в фазу пикового обострения; в этот момент выживание от секунды к секунде – самая большая амбиция, на которую меня хватает. Полное воздержание от большего делания и бо́льших мечтаний, которое я практикую во время хирургических операций и госпитализации, во время хронических болезней отсутствует.

В самые тяжелые периоды психоза фотография – это метод, который мое больное «Я» применяет для того, чтобы верить в существующее. Фотографии становятся инструментами, с помощью которых мое здоровое «Я» заново переживает потерю. Они – мостик, или мицпа[47], между одним «Я» и другим. Перед здоровым человеком стоит задача истолковать образы, которые больной человек оставлял за собой как улики.

Сохранилось, наверное, около сотни фотографий, которые я делала в периоды психоза. Лишь очень немногие из них я показывала другим людям. Фото, сделанные одной конкретной зимой, мне особенно трудно разбирать, и я считаю их своеобразным примером того, чего может и не может достичь память. Я смотрю на эти изображения фермы рождественских елок – и меня немедленно выталкивает снова в то место и время. Тревожность, которой были насыщены те дни, возвращается. Я чувствую, как будто меня ударили в солнечное сплетение. В конечностях появляется покалывание. Я вновь переживаю не сам психоз, но ужас, который его сопровождал. Практически так же, как давно побледневшие шрамы проявляются на моем теле под воздействием стресса, точно призрачные воспоминания, которые вынудили стать явными.

Но есть много такого, чего я не помню из этих обломков крушения и вижу сейчас лишь потому, что женщина из страны острого заболевания делала фотографии на память. В их числе и несколько портретов К. Он небрит, в его глазах, густо опушенных ресницами, опустошенный взгляд. Теперь мне невыносимо смотреть на эти фотографии. Мне это и не нужно, потому что я мысленным взором и так вижу отчаяние на его лице. Я трактую эти фото К. как послание о чем-то таком, чего я в то время не могла