В последнее время архитектор вел себя как-то странно: постоянно опаздывал к столу, прибегал домой красный, встрепанный, проклиная навалившиеся дела. И каждый вечер исчезал куда-то под разными предлогами, отговариваясь встречами в кафе, придумывая какие-то собрания в дальних концах города. Теперь Октаву часто приходилось составлять Розе компанию до одиннадцати вечера; он уже понял, что муж предложил ему столоваться у них, чтобы было кому развлекать его супругу, а та мягко сетовала на мужа, делясь с Октавом своими страхами и говоря: «Боже мой, я ведь предоставляю мужу полную свободу, просто я очень тревожусь, когда он возвращается после полуночи!»

– Скажите, вам не кажется, что с некоторых пор он ходит грустный? – спросила она Октава с легкой тревогой.

Нет, молодой человек ничего такого не заметил.

– Мне кажется, он скорее чем-то озабочен… Может быть, у него не ладятся работы в Святом Рохе… – сказал он.

Но госпожа Кампардон только кивнула и сменила тему. Теперь она проявила интерес к делам Октава, начала расспрашивать его, как обычно, чем он сегодня занимался, с чисто материнской или сестринской заботой. Он столовался у них около девяти месяцев, и она обращалась с ним как с родным сыном.

Наконец явился архитектор.

– Добрый вечер, милочка, кошечка моя, – сказал он, целуя жену с пылкой нежностью любящего мужа. – Представь: один болван битый час продержал меня на улице!

Октав тактично отсел подальше, но все же услышал их тихий разговор:

– Она придет?

– Нет. Да и зачем это?! Ты, главное, не волнуйся.

– Но ты же мне поклялся привести ее!

– Ну хорошо, хорошо… Она придет. Теперь ты довольна? Я сделал это только ради тебя.

Все сели за стол. За ужином разговор шел об английском языке, который вот уже две недели изучала Анжель. Кампардон неожиданно решил, что девушкам необходимо знать английский, а поскольку Лиза прежде служила у одной актрисы, приехавшей из Лондона, каждое блюдо, которое она должна была поставить на стол, становилось предметом обсуждения на этом языке. Нынче вечером, после долгих мучительных попыток произнести слово «rumsteak», служанка должна была подать жаркое; правда, Виктория передержала его на огне, так что «ромштекс» оказался жестким, как подметка.

Они уже приступили к десерту, когда внезапный звонок в дверь заставил вздрогнуть госпожу Кампардон.

– Там пришла кузина мадам! – объявила Лиза оскорбленным тоном служанки, которую забыли посвятить в семейные тайны.

И в самом деле, в столовую вошла Гаспарина – в простеньком черном шерстяном платье продавщицы, с осунувшимся, унылым лицом. Роза, кокетливо одетая в шелковый кремовый пеньюар, пухленькая и свежая, встала, чтобы встретить ее; она была так взволнована, что у нее навернулись слезы на глаза.

– Ах, моя дорогая, – прошептала она, – как это мило с твоей стороны… Забудем прошлое, не правда ли?

Она обняла кузину и нежно расцеловала ее. Октав из вежливости решил было удалиться, но хозяева запротестовали: он должен остаться, ведь он здесь свой человек! Что ж, он остался и с интересом следил за этой сценой. Кампардон, поначалу сильно смущенный, прятал глаза от обеих женщин, пыхтел, суетился в поисках сигары; тем временем Лиза, с грохотом собиравшая посуду, переглядывалась с Анжель, удивленной не меньше.

– Это твоя родственница, – объявил наконец архитектор дочери. – Ты, наверно, слышала, как мы говорили о ней… поцелуй же ее.

Девочка подчинилась со всегдашней угрюмой миной; ей не понравился изучающий взгляд Гаспарины, которая начала расспрашивать, сколько ей лет, чем она занимается. Позже, когда все собрались перейти в гостиную, девочка предпочла последовать за Лизой, которая яростно захлопнула дверь столовой, бросив напоследок:

– Ничего себе! Интересно посмотреть, что здесь дальше будет? – не боясь, что ее услышат хозяева.

В гостиной Кампардон, все еще не остывший от волнения, начал оправдываться:

– Честное слово, эта прекрасная мысль пришла в голову не мне… Роза сама захотела помириться с вами. Вот уже неделя, как она мне твердит каждое утро: «Разыщи ее… разыщи!» Ну вот, я и разыскал вас в конце концов.

И архитектор, словно чувствуя потребность убедить в этом Октава, отвел его к окну и добавил:

– Ох уж эти женщины… Меня это ужасно тяготило, боюсь я таких историй. Одна справа, другая слева, и никакого буфера между ними… Но мне пришлось уступить – Роза уверяла, что так всем нам будет лучше. В общем, нужно попытаться. Теперь моя жизнь будет зависеть от них обеих.

– А как твое здоровье? – вполголоса спросила Гаспарина. – Ашиль мне рассказал… Тебе сейчас не лучше?

– Нет, не лучше, – печально ответила Роза. – Как видишь, я ем, я хорошо выгляжу… Но это мне не помогает… и никогда не поможет.

И она заплакала. Теперь уже Гаспарина обняла ее и прижала к своей плоской, горячей груди, а Кампардон подбежал к ним, чтобы утешить.

Наконец Роза и Гаспарина сели рядышком на диванчик и начали вспоминать прошлое – дни, проведенные в Плассане у доброго папаши Домерга. В те годы у Розы был свинцовый цвет лица, худые руки и ноги девочки, тяжело переносившей взросление, тогда как Гаспарина уже в свои пятнадцать лет выглядела сформировавшейся женщиной, высокой и соблазнительной, с прекрасными глазами; и вот теперь они разглядывали и не узнавали друг дружку; одна – свежая, пухленькая, несмотря на вынужденное воздержание, другая – высохшая, истощенная нервной, сжигавшей ее страстью. В какой-то момент Гаспарина устыдилась своего пожелтевшего лица и заношенного платья, сидя рядом с Розой, наряженной в шелк, прикрывавшей кружевными воланами пышную белоснежную грудь. Однако она подавила этот приступ ревности и с первых же минут повела себя как бедная родственница, такая жалкая в сравнении с нарядной, привлекательной кузиной.

– Почему ты плачешь? – участливо спросила она. – Ты же не страдаешь от боли, и это главное… А остальное не важно – ведь тебя постоянно окружают любящие близкие!

И Роза начала успокаиваться, даже заулыбалась сквозь слезы. Архитектор в порыве умиления обнял за талии обеих женщин, поочередно раздавая им поцелуи и лепеча:

– Да-да, мы будем очень любить друг друга… мы будем очень любить тебя, бедная моя цыпонька… Вот увидишь, все наладится, главное – теперь мы вместе! – И, обернувшись к Октаву, добавил: – Ах, дорогой мой, что бы там ни говорили, а лучше семьи ничего нет!

Конец вечера прошел очень приятно. К Кампардону, неизменно засыпавшему после ужина, когда он бывал дома, нынче вернулось бесшабашное веселье художника, со старыми шутками и непристойными песенками Школы изящных искусств. Около одиннадцати часов Гаспарина собралась уходить, и Роза решила проводить ее до двери, несмотря на то что ей трудно было ходить; перегнувшись через перила в торжественном безмолвии лестницы, она крикнула:

– Приходи почаще!

На следующий день заинтригованный Октав попытался разговорить кузину в «Дамском Счастье», когда они вместе принимали новую партию нижнего белья. Но Гаспарина отвечала сухо, почти враждебно: ей было неприятно, что он стал свидетелем вчерашней встречи. Впрочем, она давно невзлюбила его и, встречая в магазине, неизменно держалась почти неприязненно. Она уже давно угадала намерения Октава в отношении хозяйки магазина и следила за его упорной осадой с мрачным видом и презрительными гримасами, иногда приводившими его в смущение. Когда эта злобная дылда с иссохшими руками оказывалась между ним и госпожой Эдуэн, он испытывал четкое и неприятное ощущение, что ему никогда не удастся добиться своего.

Октав отвел себе на эту осаду шесть месяцев. Прошло уже четыре, и его снедало нетерпение. Каждое утро он спрашивал себя, не следует ли ему форсировать ход событий, поскольку он так и не добился расположения этой женщины, неизменно хладнокровной и невозмутимой. А ведь поначалу она с таким интересом отнеслась к его смелым замыслам, к мечтам о создании современных магазинов, выставлявших миллионы товаров на тротуары Парижа. Господин Эдуэн нередко бывал в отлучке, и тогда она сама, вместе с Октавом, вскрывала по утрам деловые письма, задерживала его у себя, советовалась, одобряла его идеи, и между ними возникало нечто подобное деловой дружбе.