Шрифт:
Закладка:
– Брёвна?
– Брёвна, да ещё какие! У нас же, знаешь, изба-то широкая, сруб в семь метров. Таких брёвен ещё и поискать. А тогда мы и старые какие поменяли, и второй этаж подняли. Дом – вон какой дом… Видишь…
Тут Нюка вдруг замолчала, глядя перед собой, в траву.
Потом, будто стряхнув какую-то мысль, опомнившись, покачала головой, встала.
– Пойду я. Дел ещё много. Мы простились.
* * *
Октябрьские дни тихи и послушны ходу времён. Всё короче они, всё пустее воздух. И деревня утихла, отшумев трудами. Всё собрали, уложили, укрыли, приготовились к зимнему строгому покою и сами успокоились. Неторопливо ходят теперь, листья сгребают или так стоят, опершись на грабли, вдыхая то осенний дух листвы, то прозрачный холодный запах полей. Беседуют у забора.
Живут под октябрьским просторным небом люди. А небо и впрямь просторно, летают по нему только те, кто здесь остался, зимовать.
Нюка возвращалась от реки. Сходила она в Аносино, прибрала мужнину могилу. Теперь вот назад шла, в деревню.
«И ничего не далеко… И не устала совсем», – думала она, шагая вдоль края поля по наезженной, плотно утрамбованной дороге. Идти было легко. Она глядела под ноги, где иногда светлели в рыжей земле соломинки, колючие колоски, следы убранного хлеба. Редко и тонко перекликались в придорожных ивах какие-то осенние птички, так знобко и отрывисто, будто стеснялись уже шуметь. Нюка приостановилась, оглянулась.
За полем лежали вдоль петляющей реки заливные луга, снова заросшие после летнего сенокоса густой травой, которая теперь уже полегла, выбеленная ветрами и дождями.
«Совсем белая трава… И река, медленно как…» – рассеянно плыли мысли в голове.
Над нею, в небе, появился гул самолёта, мерный, глуховатый.
«Старый, с пропеллером», – решила Нюка и задрала голову, ища его среди округлых, низких облаков. Звук плавал в пространстве, и было неясно, где этот маленький самолёт, за каким облаком. Понемногу шум стал удаляться, и она потянулась за ним взглядом, туда, к горизонту.
По краю земли, вдали, чернела чуть притуманенная осенней дымкой гребёнка елей. Ближе стоял березняк, ещё жёлтый по верхушкам, но уже обтрёпанный снизу.
«А ели-то добротно смотрятся… От берёз – прямо холодно, а эти – надёжные. Всю зиму продержатся. Хорошо».
Она легко вздохнула и пошла дальше.
Совсем не хотелось спешить возвращаться в череду домашних дел. «Когда потом выберусь сюда, на волю? Не выберусь», – нахмурилась Нюка и вдруг, сразу просветлев лицом, повернула и пошла направо, в огиб деревни, по долгой тропинке над ручьём, бежавшим сквозь ольшаник.
Ольшаник пока держался, густой бурой листвой укрывая ручей. Тот ворковал что-то среди деревьев, иногда поблёскивал между стволов. Потом тропинка свернула в сторону, обхватывая болотину, и звук воды стал не слышен.
Забрав ещё правее, Нюка вышла на большую, свежеобкошенную луговину. Трава тут была зелёная, тёмная, густая-густая. На том, дальнем краю луговины, что примыкал к лесу, свободно, поврозь, росли раскидистые крепкие дубы, бронзовые теперь, уже начавшие осыпаться. Пересекая луг, Нюка прибавила шагу. Ей хотелось туда, к дубам.
Она шагала, задумавшись, и только когда мягкий шелест травы под ногами сменился сухим, потрескивающим шорохом опавших листьев, заметила, что кругом дубы.
Здесь Нюка пошла совсем уж медленно, петляя между деревьев. Она бродила, загребая ногами сухой ворох листвы, укрывавшей её резиновые сапоги. Резные листья, высохшие ещё на ветках, облетевшие теперь, лежали прихотливо изогнувшись, густо и хрупко. Под ногами всё было коричнево, шуршало. Пахло терпко, землисто. Иногда под сапогом перекатывались жёлуди.
В стороне от неё, у широкого ствола, кто-то тоже шуршал. Она поглядела туда: под листвой шебуршался какой-то маленький зверь. Самого его видно не было, а только листья шевелились, налезая друг на друга. «Может, мышка, – подумала Нюка, – жёлуди собирает…»
И ещё один шорох прибавился к звукам. Он долетал издалека, откуда-то с луговины… нет, ещё дальше, с холма, от деревни. Нюка пошла на этот странный звук, пошла к краю дубравы, напрямую. Пока она выбиралась на опушку, к шороху прибавился треск, потом гул. Этот гул Нюка узнала, она его уже слышала однажды, давно. И спутать его невозможно было ни с каким другим шумом.
По краю дубравы шла небольшая канавка, и Нюка, спеша, перешагивая её, запнулась, споткнувшись о ветку в траве, чуть не упала, мелко переступила ногами и распрямилась.
Перед ней был луг, дальше за ним холм и деревня на нём. На самом переломе холма, в центре деревни, горел дом. Горел её, Нюкин, дом.
Она как-то гортанно крякнула, будто животное, а не человек, и, переломившись, зажала руки между коленей, неудобно задрав голову, глядя туда. Потом, так же согнувшись, бросилась вперёд, побежала было, но через несколько метров остановилась, выпрямилась.
Прикрыв рот рукой, постояла несколько мгновений, тупо глядя перед собой.
А потом зашагала к деревне ровным, спорым шагом.
Видно было, как над пылающим домом взлетают куски шифера, лопающегося от жара. Дым, вперемежку с искрами, столбом вздымался в небо и, разносимый налетевшим ветром, метался в полях. Проревела по шоссе пожарная машина, с визгом затормозив на повороте в деревню, и скрылась в дыму.
Нюка шла, мерно отмахивая одной рукой, иногда поправляя выбивавшиеся из-под косынки волосы. Они всё лезли в лицо, она снова заправляла их, а они опять выбивались.
* * *
Зима пришла вовремя. И была она снежная, с морозами. В декабре накатили вьюги, заметая овраги, низины, гудя по полям. Потом ветры стихли. И весь январь шли густые, тихие снега. Снега завалили деревню по самые окна, покрыв своей белой чистотой любой разор и непорядок, обернув и большое и малое. Укрыли снега и чёрное пожарище на Нюкином участке.
Нюка жила теперь у младшей сестры, у Валентины. Пожар тот взбудоражил деревню, народ сорганизовался, собрал для Нюки деньги, вещи кое-какие, тёплую одежду. Она всё с благодарностью принимала, но сама вела себя непонятно. Так-то послушно выполняла всё, что нужно, – ездила оформлять документы по страховке, вместе с дочерьми и зятьями разгребала завал на пожарище, но по всему было видно, что не горюет она. Дочери, те – да, плакали. А она… пожмёт плечами, покачает головой… и всё.
Поначалу думали, может, это у неё шок такой, отпустит потом, выплачется ещё. Но прошёл месяц, другой, а ничего не менялось. Паче того, стало ещё чуднее: Нюка, словно исполнив полагающийся траур, ходила
