Поклонился ему Васька еще раз и ушел счастливый. А Кузьма еще долго бурчал вослед: «Ангелов выдумали себе. Ишь ты! Ангелов им подавай…»

Год ждали. Днями Васька учил решения Вселенских соборов, читал святых отцов – делал это в перерывах между работой: работал он слесарем в железнодорожном депо. Вечерами нянчил дочку, ел пельмени, по пятницам, бывало, приходил выпимши, но корил себя после нещадно и быстро это дело бросил. Ночами снилось Ваське, что проклятая татуировка его улыбается и пляшет чертом, и манит его сладким женским голосом в золотом сиянии: «Вася-я-я! Ва-а-ся!» Васька дрыгал ногой. Проснувшись, ругался на жену – вслух, а мысленно – на себя. Через год отец Кузьма его рукоположил, и стал Василий священствовать. Называть его стали теперь отец Василий. А некоторые звали «отче». А иные дураки – и «святой падре», насмотрелись бразильских сериалов (на таких Васька ругался: «А вот я на тебя епитимью!»). Но больше всего ему нравилось, когда звали его «Батюшко» – протяжно, растягивая последнее «о». Батюшко. Как круглый калач. Как яблоко. Как Русь, серафимы и благодать. Когда отец Василий слышал в свой адрес «Батюшко», он распрямлял спину и душа его улыбалась. Батюшко.

Конфуз случился вскоре после рукоположения.

– Батюшко, батюшко, – спросила старушка, подойдя за благословением и целуя ему руку. Отец Василий от любимого слова воспарил – как и всегда: до чего ж лепо звучит! И вдруг грянуло:

– Чой-то у тебя на руке? Никак, мазня?

Весь он сразу стал таять, уменьшаться в размерах, конфузиться.

– Мазня, – молвил, насупившись.

– Что ж выходит? Хулиганил?

– Хулиганил, – почувствовал давно забытое: как краска заливает лицо и уши.

– Ну, ну, ты уж себя не вини. Ишь, налился. Все мы грешные. – Лицо старушкино стало хитрым, как у лисички. Глаза засветились – озорно, по-девчачьи.

Шла старушка в тот вечер из церкви вдохновленная – не шла, а парила. Раз сам батюшка хулиганил, чего требовать от темных людей, рассуждала она весело. Эдак и в пост можно скоромного. И за рюмочку можно себя не казнить. Невелика беда, раз у самого батюшки дьявольская печать на руке. Татуировка отца Василия зарядила старушку еще на двадцать лет жизни.

В ту ночь отец Василий совсем не спал. Спала матушка. Спала дочь. Спала кошка Мурка. А Василий ворочался, скрипел кроватью, вздыхал – под утро не выдержал: ступил босыми ногами на пол и пошел в кухню. В кухне была аптечка. Разворошил ее. Выставил на стол все, что посчитал пригодным. Пузырек с зеленкой. Пузырек с йодом. Пузырек с раствором марганцовки.

Примерился. Решил начать с йода. Макнул ватку в пузырек, провел ваткой по наколке. Боялся поначалу, что будет больно – тер с осторожностью. Но вскоре разозлился – наколке хоть бы что! – стал растирать уже с яростью: вдавливал ватку в кожу что есть мочи.

Вспоминал Якова, чтоб ему пусто было. Молился о нем – ибо сказано в Писании: не желай зла ближнему своему. Тер, тер, тер, пока – «да еб твою мать!» – не вырвалось от тщеты действий дрянное словцо. Извинялся перед Богом. Еще молился о Якове. Еще сопел и тер.

Йод не помог.

Зеленка тоже.

Марганцовка заставила кожу покраснеть и заныть.

Отец Василий присел на табурет и задумался. В окно заглянул первый солнечный луч: то Бог решил проведать, как у Васи дела. Луч скользил по комнате лазером радара. Нашел-запеленговал татуировку – тут на Васю дохнуло божественным укором. Луч моргнул и исчез.

Отец Василий вскочил и, опрокинув табурет, ринулся в подвал, в мастерскую. Босые ноги шлепали, как щупальца осьминога, подстреленного на гарпун. От шума проснулась жена. Не увидела Васю рядом, заволновалась: побежала искать его, тоже босая.

В подвале Вася тяжелой рукой кинул напильник на татуированный кулак. Вдохнул – и с силой всадил ребристое железо в наколку. В виски грохнуло болью, он взвыл, упал на колени.

– Васенька! – ворвалась к нему жена, растрепанная, безумная. – Родненький, что же ты делаешь?

Отец Василий упер в нее красные белки глаз. Булькнул слюной на губах – и повел напильник по коже взад.

ВЖЖЖЖ. Кровь полилась густо, черная, похожая на колдовское вино.

И снова вперед. ВЖЖЖЖ.

Жена его зашаталась, стала оседать на пол. Захохотали где-то демоны – или показалось. Мелькнула черная тень.

ВЖЖЖЖ. Напильник стирал кожу щедро, подхватывал ее с красным мясцом. Отец Василий задрал голову в потолок, чтобы не смотреть. Кровь текла в просвет между досками пола. Кровь была рекой Миссисипи. В лицо отцу Василию усмехался пернатый змей Кетцалькоатль. Сквозь дощатый пол прорастал, оживая в крови, бог с головой сокола Гор. Пенились Тигр и Евфрат у лона Великих Ворот Иштар.

ВЖЖЖЖ.

ВЖЖЖЖ.

ВЖЖЖЖ.

Когда все было кончено, он со стоном завалился на бок. Тренькнул напильник: выпал из ослабевшей руки.

– Васенька, Васенька, – уткнувшись в мокрую от пота майку его, рыдала жена.

– Квасу бы, – попросил он, лежа на полу. Лицо его, белые губы перекосила улыбка.

Первая за много дней.

Легкая, как пушинка.