Он опустил сумку на пол, выпрямился, положил ладонь на крестик и честно ответил.

— Да!

Дед удовлетворенно поджал губы, взял его под локоть и повел в красный угол. Матвей не сопротивлялся, покорно передвигая ноги. Дед поставил его перед иконой и властно произнес.

— Пред ликом Божьим, клянись, что не задумал плохого!

Матвей застыл, глядя на картинку, стоящую на небольшой полочке и обрамленную белым рушником. Икона, изображающая Иисуса, была настолько стара и покрыта такой густой сетью трещинок, что суровый лик Сына Божьего смотрел на Матвея словно через плотную вуаль. Горящая свечка, стоящая возле нее, с треском вспыхнула ярче, и глаза Иисуса будто ожили на картинке. Они смотрели на Матвея с такой силой, что он потрясенно отступил на шаг назад. Затем склонил голову и трижды перекрестился.

— Клянусь! — твердо сказал он и повернулся к деду.

И застыл, пораженный преображением деда — его лицо расплылось в доброй и счастливой улыбке. Исчезло из глаз стылое выражение, стрелки морщин, словно солнечные лучи разбежались к вискам. Он ласково и бережно взял его за руку и повел к столу. Посадив ничего не понимающего и не отошедшего от последних потрясений Матвея, начал суетиться, доставая посуду — маленький фарфоровый чайничек, граненые стаканы в серебряных подстаканниках, чашки, блюдца. Включил пузатый электрический чайник. И все это время непрерывно говорил.

— Эх, мальчик мой… сердце ведь не обманешь — я сразу почувствовал родную кровь! Твое лицо… оно так напоминает мне лицо твоего отца… — он замер, прижав чашку к груди. Несмело заглянул в глаза Матвея слезящимися глазами, тихо спросил — он… он жив?

У Матвея защемило сердце — столько тоски и надежды было в этом вопросе.

— Жив… только болеет… — сглотнул подкатившийся ком в горле. Обхватил голову руками и тихо простонал.

— Господи… что же вы сделали со своей жизнью? Боже мой…

Дед мелко заморгал, жалко улыбаясь. Его руки, в старческих пятнах, расслабились и он едва сумел поставить чашку на стол.

— Я не знаю, внучек… я и сам часто задаю себе этот вопрос…

Какой бред! Кровь Матвея вскипела от несправедливости — как часто люди поступают так, как будто у них есть запасная жизнь! Распоряжаясь чужими судьбами, ломая отношения и выворачивая наизнанку само понятие человечности. Кто давал им такое право? Он в сердцах ударил кулаками по столу.

— Да, вашу мать! Как? Как вы могли жить все эти годы и ни разу не встретиться! Я не понимаю!!! — закричал Матвей, вскакивая и с ненавистью глядя на съежившегося деда, — вы же не на разных планетах жили!!! Вы же отец и сын! Родная кровь!

Не в силах сдержать так долго подавляемые эмоции, Матвей схватил чашку и что было сил грохнул ею о противоположную стену. Осколки с дребезгом разлетелись в разные стороны. Дед нахмурился, сжал кулаки и заорал в ответ:

— Ты у отца своего спроси! Пусть он тебе расскажет, как ушел из родного дома, прокляв всех! Спроси!!!

Матвей, скривив рот, кричал, выплескивая всю свою обиду.

— Да, какая разница! Сорок лет прошло! Что! Что могло случиться такого, что развело людей на сорок лет? Что?

Несколько минут они стояли, молча сверкая глазами и сжав кулаки. Казалось, напряжение должно вот-вот разрядиться ударом молнии, которая разнесет весь этот несправедливый мир вдребезги… Но не случилось. Выплеснув свои эмоции, оба неожиданно успокоились. Старик поиграл желваками и примирительно пробурчал:

— Сядь! Видит Бог, не хотел я ворошить прошлое, хоть и терзало оно мое сердце все это время… — он повертел почему-то оказавшуюся в руках чашку, и снова аккуратно поставил ее на стол, — но видимо, пришла пора. Больше, внучек… больше сорока лет… а если точнее — пятьдесят…

Матвей обессиленно рухнул на скамейку. Ему было нестерпимо стыдно за свою выходку, но одновременно он чувствовал странное облегчение от этого. Дед покосился на осколки чашки и тоже сел на свою табуретку.

— Это был любимый набор Таисии… — осуждающе проговорил он, — бабки твоей, между прочим…

— Прости… те… накатило… — Матвей виновато развел руками, — навалилось все в одночасье…

Дед протянул руку, взял стоящую у стены, отполированную до блеска, клюку, поставил между ног и тяжело оперся подбородком на сложенные руки. Помолчал и задумчиво начал.

— Да уж… сошлись пути-дорожки… не удивлюсь, если… — он на секунду замялся, но решительно продолжил: — впрочем, Бог с ними, с надеждами. В общем, мне нужно много тебе рассказать Матвей… Здесь не всегда было такое запустение, когда-то тут стоял колхоз — очень известный в области… и я там был председателем.

Глава 3

Матвей зачарованно слушал деда. Самостоятельно вскипятил воду и отключился чайник, солнце передвинулось за полдень, во дворе гоношилась раннеосенняя живность, но он этого не замечал — реальность истончалась, оставляя только…

… площадь перед длинным бревенчатым и сияющим новизной зданием. Это был давешний дом, где Матвей встретил Семена, только теперь он стоял ярко освещенный солнцем, сверкающий словно новорожденный младенец. На его сосновых стенах, желтых от выступившей смолы зияли открытые окна в рамах, покрашенных белой краской. Над дверью висела скромная вывеска, на которой ярко-красной краской было написано: «Знаменский сельский совет колхоза имени В.И. Ленина». А под самой стрехой, на всю длину здания висел красный кумачовый транспарант с нарисованными белыми буквами: «Решения XXII съезда КПСС — в жизнь!».

Возле здания стояли запряженные в подводы жующие лошади, которые были привязаны к длинной коновязи, тянувшейся вдоль стены. Вокруг них крутилось несколько деревенских мальчишек, которые выдергивали солому из подвод и кормили добродушных животных.

Несколько мужчин, тихо переговариваясь и нещадно дымя самокрутками, стояли у крыльца, с нетерпением поглядывая вдоль улицы, уходящей меж двух невысоких холмов. Раздался звук автомобильного мотора и вдали появился темно-зеленый бортовой грузовик. Он лихо, под восторженный крик пацанов и громкий лай собак, вырулил на площадь и с громким визгом, подняв облако пыли, остановился. Пассажирская дверь распахнулась и на землю спрыгнул молодой дед — Алексей Подгорный, крепкий и прямой мужчина сорока лет.

Серый пиджак, с несколькими медалями на лацкане едва не лопался на могучих плечах, из-под военной кепки без кокарды вырывался светло-русый, с едва пробивающейся сединой, густой чуб. Широкие брюки, заправленные в слегка запыленные сапоги, и черная папка в руках заканчивали образ бравого председателя. Рыжие усы скрывали властно изогнутые губы, а покрасневшие глаза и темные круги под глазами выдавали