исключения – всем, как сообщает информатор, очень понравилась постановка. Некоторые даже решили попробовать себя не в роли членов таинственного ордена, а в роли обнажённых жрецов и жриц, которые появляются в третьем (заключительном) акте и далее имитируют оргию.

После того как журналисты ретировались из деревни, Саид Савирис по громкой связи поздравил участников представления, а Авельц и Рембо сообщили о «грандиозном зрительском успехе». Воодушевление и эйфория, которую члены клуба испытали от этого розыгрыша, продолжались все последующие дни, пока длилось заседание клуба.

Всегда Ваш,

председатель Особого комитета

Айра Франклин Синглтон

29. Ада Уэллс: мечта Ленро Авельца

Сегодня говорить о «Монтичелло» запрещено. После того как Акияма вступила с Авельцем в конфликт и Ленро убили, о «Монтичелло» предпочли забыть. Стереть из памяти, будто не существовало никогда такого общества, в нём никогда не председательствовали покойные Авельц и Савирис, а половина администрации генсека Акиямы никогда не была его частью.

Среди тех немногих, кто сегодня отваживается говорить о «Монтичелло», трудно найти хотя бы двоих, чьи слова не противоречат друг другу. Несмотря на это, вольно или невольно, мы продолжаем о нём вспоминать. Так или иначе именно там находится отмычка к головоломке, правда о Ленро и его смерти. Любой, кто захочет разобраться, рано или поздно уткнётся в загадочный «Монтичелло».

Ниже я изложу свою теорию. Не знаю, верна ли она.

Предоставим слово самому Ленро Авельцу (17, «Зверь в Белом доме»):

«…как счастлив [я]родиться и жить в свободном обществе. В обществе поверх границ, в обществе вне финансовых трудностей, в обществе новой аристократии, которую я всеми силами пытался превратить в нормальную меритократию, которая, я верю, есть единственная разумная форма управления человечеством».

Слово «меритократия» появляется у него и в другом месте, где он описывает свои колебания насчёт предложения Уэллса захватить власть в Организации (23, «Апатия»):

«Может, режим примет форму меритократии? и править будут такие, как я, выпускники Аббертона, и больше никакой примитивной толпы, мнения парламентов и прочих демократических паразитов? Покончить с самообманом, признать, что демократия проиграла, свобода не победила и пора эксперимент свернуть? Может, весьма полезно и плодотворно снова разделить общество на свободных людей и рабов, на пасомых и пастырей, на плебеев и аристократов?»

О выпускниках Аббертона он пишет ещё откровеннее (4, «Специализация – для насекомых»):

«Это мы, гениальные выпускники Академии, сформируем касту тех, кто будет указывать остальным».

Трудно размышлять о политических взглядах Авельца, они никогда не отличались стабильностью. Конечно, Авельц предпочитал либеральную демократию тупой тирании или банальному авторитаризму, но, с другой стороны, демократию считал переоценённой. Я не хочу заострять на этом внимание, в «Воспоминаниях» он достаточно подробно пишет, почему не принимает демократию и не считает её разумной формой управления человечеством. Если в двух словах, то тиранию и автократию он ненавидел за то, что тиранами и автократами в большинстве своём становятся люди безжалостные, амбициозные и талантливые в интригах, но совершенно не образованные, непроходимо глупые и упрямые.

Ленро хорошо понимал, как повезло ему родиться «в семье миллиардера-сумасброда Авельца, а [не], к примеру, в племени химба в Намибии или в деревне где-нибудь в Центральном Китае» (17, «Зверь в Белом доме»). Блестящие возможности, предоставленные ему по праву рождения, Авельц не считал чем-то естественно разумеющимся – он много сил приложил, стараясь не растерять этот «случайный капитал».

Он полагал, что правителями должны становиться не по рождению, и не в результате цепи случайных совпадений (как случается, когда к власти приходит тиран), и уж точно не будучи избранным падкой на обещания толпой. Правителем должен становиться тот, кто умеет управлять, кто достоин вести за собой людей. Не возбуждать толпу на митинге и не производить впечатление на избирателей, а вести по-настоящему: чертить дорогу в будущее и идти по ней. Интеллектуал с экстраординарными способностями, утончённый и воспитанный – и при этом мужественный, умеющий принимать решения и брать ответственность… ну и исповедовать правильные, с точки зрения Авельца, идеалы.

Помните, с чего начинаются его мемуары? Какой там стоит эпиграф?

«С победой демократии не победит свобода» – известная цитата из Энсона Карта. Авельц, разумеется, существующий глобальный порядок считал лучшим из возможных и никогда не презирал его так, как Энсон, но высказывание пришлось ему, очевидно, по вкусу.

Авельц считал, что он достоин власти, но не потому, что ему досталось состояние отца и билет в Аббертон. По той простой причине, что в Аббертоне он учился. Видно, что он считает себя достойным того положения, на которое вознёсся, – да, ему повезло, но он доказал, что способен заслужить это везение.

Потому-то его мечтой и стала меритократия. Мир, где управляют достойные. Мир, где каждый человек имеет шанс выделиться, доказать, что он заслуживает власти, заслуживает шанс сконструировать лучшее будущее для человечества.

Ленро мечтал о таком мире. Когда-то о том же мечтали основатели Аббертона. Кое-что у них получилось, но (с точки зрения Ленро) не до конца (3, «Аббертон»):

«Однако, хоть стать кузней „новых людей“ Аббертону не удалось, выдающихся людей Академия исторгала из своего чрева исправно. Её выпускники действительно составили некую политическую, культурную и бизнес-элиту Земли. Пусть они и не справились с изначальной мессианской задачей – возможно, проблема была не в Академии, а в задаче?»

Проблема в задаче. Её поставили «ветхозаветные политиканы», думая, что выпускники Аббертона смогут привести человечество «в мир без войн, государств и насилия, в справедливый единый мир, где международная политика исчезнет и уступит место всеобщим законам и глобальному парламенту, а армия превратится в полицию. Люди больше не будут тратить время на распри друг с другом, а займутся наукой и творчеством. И полетят ракеты к далёким звёздам, и Марс превратится в цветущий сад, а Галактика – в обретённый Эдем».

Да, он иронизирует, но это ирония-защита. Не уверена, что в таком мире он бы почувствовал себя в своей тарелке, но вот приближая человечество к такому миру – да, тут он был как дома.

А теперь вернёмся к Шанхаю и к «боингу» моего отца, где Авельц спас Мирхоффа и не дал моему отцу совершить переворот. Предал, скажем так, своего друга, предал по идейным соображениям, но предал. Он считает, он совершил верный поступок, – допустим, я не осуждаю и не поддерживаю, я размышляю. Верный поступок – но вот Уинстон Уэллс отправлен в лечебницу в Норвегии и обезврежен, Мирхофф ушёл, пришёл Вильк, Шанхай разрушен, Организация в панике, и мир не стал ни на йоту лучше.

Сколько раз его могли убить? Он был на войне, он