Пересадка собаке гипофиза убитого в пьяной драке балалаечника из московского трактира «Стоп-сигнал» привела не столько к омоложению этого милейшего пса, сколько превратила его «в такую мразь, что волосы дыбом встают».

Самомнение профессора, научная наглость его, двигавшая скальпелем во имя улучшения человеческой породы, во имя создания «нового» человека, обернулись жестоким провалом. Профессор сотворил гомункула «без всякой реторты Фауста». Насильственно сотворил «новую человеческую единицу на самой низшей ступени развития», а потом также насильственно превратил человека в собаку.

И как при этом был вдохновлен!

Ну как здесь не вспомнить строки из «Собачьего сердца»:

«— Нож! — крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным.

— Трепан!

…Колите! Разве мыслимо! — Лицо у него при этом стало, как у вдохновенного разбойника».

Вот он какой, оказывается, профессор Преображенский, по живому режущий, ломающий чужую жизнь и судьбу, насилующий природу и человека.

Но все же он пришел к своему покаянию. Это было как ответ Троцкому с его идеей создания «сверхчеловека»:

«Одним словом, я, Филипп Преображенский, ничего труднее не делал в своей жизни. Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящего. Но на какого дьявола, спрашивается. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно! Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. …человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар»7.

«Человечество выделяет из массы всякой мрази выдающихся гениев» — фраза очень интересная в устах профессора.

А что есть мразь? Уж не ее ли имел в виду Булгаков, когда писал сестре после Октябрьской революции в конце 1917 года: «Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… тупые и зверские лица… Все воочию видел и понял окончательно, что произошло». Через три года академик Владимир Вернадский, да, тот самый выдающийся русский ученый, создатель теории ноосферы, выскажется в своем дневнике еще более жестче и более эмоционально: «Но с другой стороны — отвратительные черты ленивого, невежественного животного, каким является русский народ, русская интеллигенция не менее его рабья, хищническая и продажная… Ведь русская демократия это царство сытых свиней…»8

Если все это мразь, то полноценна ли она генетически, способна ли выделить из себя гениев созидания?

Примерил ли Кольцов на себя образ Преображенского, так смело вторгающегося в природу человека и разделяющего человечество на мразь и выдающихся людей?

Неизвестно это. Но Кольцов знал реальных профессоров, тоже уверенных, вдохновленных, но только разные они у него вызывали чувства. В марте 1938 года в Москве шел судебный процесс по делу «антисоветского правотроцкистского блока», где главными подсудимыми были бывший секретарь ЦК Коммунистической партии Николай Бухарин, бывший глава правительства СССР Алексей Рыков, бывший глава НКВД Генрих Ягода, а также кремлевские врачи Казаков, Левин и Плетнев, которые обвинялись в убийстве писателя Максима Горького, председателя ОГПУ Менжинского и председателя Госплана Куйбышева. В ходе процесса нарком НКВД Ежов регулярно направлял Сталину отклики профессоров и академиков на сообщение о процессе, которые составлялись по донесениям агентов. В одной из таких сводок по сему поводу есть суждение Н.К. Кольцова:

«Потрясающее сообщение. Ну, те политики, там борьба, их еще можно понять! Но врачи! Все это напоминает мне о “Бесах” Достоевского. Тогда читал и не верил, а вот сейчас оказывается, что это возможно. Казаков просто шарлатан, от него можно ожидать всего. Плетнев много ездил за границу, и кто его знает, что он там делал. Но Левин ходил такой важной персоной. Такие дела характерны для периодов, когда сменяются общественные уклады и становятся разными понятия о добре и зле. То, что для одних считается злом, для других это добро. То, что с общечеловеческой точки зрения есть зло, для некоторых кажется добром. Это длится, пока не установится новый строй, длительный, тогда вырабатывается новое, общепризнанное понятие о добре и зле»9.

Интересное суждение касательно добра и зла и поведения про­фессоров-врачей.

А ведь к этому времени Кольцов уже вошел в плотный клинч с известным «авторитетом» в биологии и агрономии, человеком из народа, Трофимом Денисовичем Лысенко, которого поддерживала власть и которому благоволил Сталин.

В противостоянии с академиком Лысенко Кольцов не отрекается от своих взглядов

Лысенко обещал за несколько лет удвоить урожаи зерна и решить продовольственную проблему в стране. За несколько лет! И это сочеталось с идеей Сталина, что если не увеличить темпы строительства индустрии, «то нас сомнут», историей нам на это строительство отпущено не более десяти лет. А тут поднимает голос авторитетный ученый Кольцов и отстаивает законы генетики, благодаря которым действительно можно вывести высокоурожайные сорта продукции, но только в течение нескольких десятков лет. А как же быть с опережающими темпами, как быть с десятилетним сроком, отпущенным историей, которая нас сомнет, если мы не уложимся в десятилетие?

В декабре 1936 года, на сессии Академии сельскохозяйственных наук, развернулась отчаянная полемика по генетике и селекции. И самым отчаянным был Кольцов, непримиримый оппонент Лысенко. После этой полемической сшибки он отправил письмо президенту академии А.И. Муралову, а копии в ЦК ВКП(б). В письме он пишет, что эта дискуссия нужна только лжецам и демагогам, и никакой пользе науке и стране от нее нет, ибо оппоненты не понимают тему и существо вопроса и озабочены лишь обоснованием своих лженаучных выводов. Как же накалены строки письма: «…великая ответственность ложится на нас… если мы в такой тяжелый поворотный момент не поднимем своего голоса в защиту науки. С нас прежде всего спросит история, почему мы не протестовали против недостойного для Советского Союза нападения на науку. Но что история! Нам и сейчас стыдно за то, что мы ничего не можем сделать против тех антинаучных тенденций, которые считаем вредными для страны… потому-то я не хочу и не могу молчать…»10

Теперь он враг для Лысенко, и не научный, а политический. В апреле 1937 года собрался партийный актив Президиума академии, который устроил единодушную обструкцию Кольцову. Но тот по-прежнему верен себе. Он взял слово и сказал: «Газеты неправильно информировали о сути происходившей дискуссии. По ним нельзя составить ясного представления о том, что говорилось. В результате положение генетиков очень тяжелое. Стало трудно преподавать генетику»11. И дальше в отчете об этом активе говорится: «Акад. Кольцов считает, что он прав, что ни одного слова из своего письма он не берет назад и что письмо и было подлинной критикой. “Я не отрекусь от того, что говорил”, — заканчивает акад. Кольцов»12. После такого заявления академики и профессора «школы» Лысенко выступили фронтом против Кольцова, где ударным аргументом против него стало увлечение евгеникой в 20-е годы. Уже через две недели газета «Правда» публикует статью наркома земледелия Я.А. Яковлева, в которой тот представляет Кольцова как «фашиствующего мракобеса… пытающегося превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы»13.

Были и другие заявления подобного настроя. В июле 1937 года в журнале «Социалистическая реконструкция сельского хозяйства» о Кольцове пишут так: «Что же это за “законы”, на которых так усердно настаивают “ученые”