был и Васильев. Илюшенко так вел следствие, что приговор суда был достаточно мягок. Одних отправили в ссылку на два-три года в разные города, а Васильева вообще отпустили, и он сумел тогда написать свою лучшую поэму «Соляной бунт». И когда его в феврале 37-го арестовали вновь, якобы за подготовку покушения на Сталина, он опять попал — вот она судьба — к следователю Илюшенко. И тот опять его начал спасать. Литвин, конечно, был в бешенстве. Допрошенный через двадцать лет как свидетель по делу о реабилитации Васильева, Илюшенко говорил: «От следствия я был отстранен и дело Васильева было передано Павловскому… Я знаю, что Павловский к заключенным применял меры физического воздействия и этим способом от заключенных добивался нужных ему показаний».

Так было и с делом Устрялова. Сначала Литвин орал на Илюшенко, потом, как и в случае с Васильевым, отстранил от дела, а к следствию подключил все того же Павловского. Вот кто усердствовал, выбивая показания из профессора.

Изувер и садист, сын лесопромышленника, Павловский нашел себя в НКВД — так он мстил Советам за разоренного отца и свою неудавшуюся жизнь. О его родословной тогда не догадывались даже в управлении кадров. Васильев продержался у него на двух допросах, на третьем подписал показания и был приговорен к расстрелу. Устрялов продержался меньше.

Уже 14 сентября 1937 года, через три месяца с неделей со дня ареста, Устрялов предстал перед Военной коллегией Верховного суда. Смотреть на него было страшно. Приговор был стандартный — к расстрелу.

В тот же день его исполнили. Ушедшему было от роду 47 лет.

Думал ли он, сидя в камере, так закончить свои дни, свой жизненный бег? Вспоминал ли им же написанное: «Разрушение страшно и мрачно, когда на него смотришь вблизи. Но если его возьмешь в большой перспективе, оно — лишь неизбежный признак жизни: оживляющий яд».

Смерть, его смерть — как оживляющий яд?

Если вспоминал, может, это принесло какое-то облегчение, может быть, подумал в последние минуты, что его жизненный бег был не зряшный?

А может, он вспомнил сказанное издалека его идейным оппонентом: «Устрялов наивен и придурковат»?

Увы, последние профессорские мысли неведомы нам.

Реабилитировали его в 1989 году, еще в Советском Союзе. 

* * *

И о судьбе людей, сыгравших роковую роль в последние месяцы жизни Устрялова.

Академик Шмидт, математик, географ, геофизик, исследователь Памира и Севера, руководитель арктических экспедиций, вице-президент Академии наук СССР, член партии большевиков с 1918 года, скончался в Москве в возрасте 65 лет в сентябре 1956 года.

Литвин, пребывая в должности начальника управления НКВД по Ленинградской области, застрелился 12 ноября 1938 года, когда НКВД возглавил Берия и началась «большая чистка».

Павловский в октябре 1952 года покончил с жизнью в Казанской психиатрической больнице, где его принудительно лечили. Один из его подследственных, проходивший по делу Бориса Корнилова и Павла Васильева, поэт Ярослав Смеляков в 1967 году написал стихотворение «Послание Павловскому». В нем такие строки:

В какой обители московской,

в довольстве сытом иль нужде

сейчас живешь ты, мой Павловский,

мой крестный из НКВД?

Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,

мой юный жар и юный пыл,

когда меня крестом решетки

ты на Лубянке окрестил?

Не вспоминается ли дома,

когда смежаешь ты глаза,

как комсомольцу молодому

влепил бубнового туза?

Не от безделья, не от скуки

хочу поведать не спеша,

что у меня остались руки

и та же детская душа.

И что, пройдя сквозь эти сроки,

еще не слабнет голос мой,

не меркнет ум, уже жестокий,

не уничтоженный тобой.

Как хорошо бы на покое, —

твою некстати вспомнив мать, —

за чашкой чая нам с тобою

о прожитом потолковать.

Я унижаться не умею

и глаз от глаз не отведу,

зайди по-дружески, скорее.

Зайди.

А то я сам приду.

Илюшенко был арестован в конце 30-х годов, через двадцать лет проходил свидетелем по делам о реабилитации. 

5. Профессор Кольцов, глава реввоенсовета Троцкий и писатель Булгаков

Условно осужденный профессор берется за проблемы наследственности и евгеники

Николай Константинович Кольцов — лучшее приобретение «Национального центра». Известный ученый, значительный авторитет в мире биологии.

После окончания Московского университета он уехал в Европу, где работал в университетских центрах Германии и Италии. Он исследовал физико-химические основы структуры и жизни клетки. Вернулся в Россию и продолжил эксперименты в цитологии и генетике. В начале 1917 года он берется за организацию в Москве Института экспериментальной биологии на средства благотворительного общества. Москва не революционный Петроград, в ней тише, в ней желание работать отодвигает политические страсти. И первой темой в новообразованном институте, о которой есть запись в его рабочем дневнике, становится хромосомная теория наследственности.

Еще в 1916 году Кольцов выдвинул гипотезу, что под воздействием факторов внешней среды можно добиться наследственных изменений организмов. Как говорил его ученик Н. Дубинин, надо было иметь замечательную научную интуицию и мужество, чтобы выступить с таким заявлением. Ибо тогда господствовало мнение, что внешние факторы не могут менять наследственность.

Наследственность и внешние факторы, экспериментальный мутагенез — это проблемы биологии на пороге 1917 года, того самого, что обрушил на страну две революции: Февральскую, а потом Октябрьскую.

Кольцов пережил обе. Но после Октябрьской, продолжая свои биологические эксперименты, он вошел в «Национальный центр». И в течение почти полутора лет совмещал подпольную деятельность с исследовательской. В конце 1919 года профессора арестовали. Обвиняли его в том, что он хранил денежные средства «Центра», участвовал в его работе, предоставлял для его заседаний свой кабинет в Институте биологии и свою квартиру, которая была в этом же здании, что и институт. Решением суда Кольцова приговорили к пяти годам лишения свободы условно и освободили. Оказывается, суд здесь руководствовался честным признанием и раскаянием Кольцова, впрочем, как и других, по делу «центра».

Теперь для Кольцова самое важное — наука, с которой контр­революция не нашла общего языка. Он снова берется за неизведанное, за непонятое. И открывает целое направление в молекулярной биологии, суть которого — гипотеза о хромосоме как молекулярной структуре. Это загадочное понятие, выраженное таким объемным словом, скоро станет предметом интереса биологов в научных центрах мира. Он находит ответ на вопрос, как определяются признаки, передаваемые по наследству, выдвигает идею матричной концепции расположения генов. Каждый день в течение нескольких часов он дотошно разбирает результаты экспериментов своих коллег. После этого рождаются новые гипотезы, меняются методики под новые эксперименты.

В этой исследовательской суете он редактирует журнал «Природа» и читает лекции студентам в Московском университете. Н. Дубинин вспоминал: «Ясность мысли, чудесная русская речь, великолепная дикция, умение лепить художественные образы из ткани научного материала, изобразительное искусство, когда лектор цветными мелками рисовал на доске поразительные картины, иллюстрирующие строение клетки и идущие в ней процессы, — все это производило на нас неотразимое впечатление».

Теперь жизнь была не такая уж неприятная. 20-е годы, новая экономическая политика, в Москве повеяло прошлой жизнью, засверкали витрины гастрономов, рестораны зашумели, хорошо одетая публика пошла по Тверской. Не щекотал нервы «Национальный центр». Это все фон. Зато какой вдохновляющий! Хотя, конечно, больше вдохновляла жажда научных открытий.