есть.

— Где же оно?

— Ты столько раз проходил мимо него и не замечал его. Оно сидит на Дереве, которое свешивается над озером. Это старый Оль. Дерево смотрится в озеро день и ночь. И старый Оль смотрится в озеро день и ночь и никогда не отводит взгляда.

— Не отводит взгляда? Разве это возможно?

— Возможно.

— А непроглядная тьма?

— Он ее проглядывал всю насквозь.

— И досматривал до Ее звезды?

— Досматривал. И Она сама до него. Они друг друга виде¬ли. И Она приходила к нему и садилась рядом с ним.

— Ты говоришь что-то, чему трудно поверить.

— А ты проверь. Подойди к Дереву над озером, и если увидишь Оля, спроси, правду ли я говорю?

Одинокое Дерево на берегу озера… Да, он помнит такое Дерево. Но неужели на нем кто-то есть?… Том добрел до Дерева и остановился. На огромных толстых ветвях сидел кто-то, как будто совсем сросшийся с Деревом. Это было Дерево с человеческими глазами. А может, с глазами неба, с глазами всех звезд?

— Ты… Оль? — спросил Том неуверенно.

— Да, Том, здравствуй.

— Ты меня знаешь?

— Я всех знаю. Только меня никто не знает. Тебе про меня виолончель рассказала?

— Да, виолончель… Скажи, это правда, что ты видел мою Фею? Что Она сидела здесь рядом с тобой?

— Конечно, правда.

— Как? Когда?

Вместо ответа Оль спросил Тома:

— Ты меня в самом деле знаешь? Ты знаешь, кто я?

— Ты… Оль. Я же сказал.

— Да, Оль, но не только. А еще кто?

— Не знаю. Кто же?

— «Я — никто. Может быть, ты тоже никто? Тогда нас двое. Молчок»[3].

Том почему-то очень заволновался. Только никак не мог понять, почему. Как будто почувствовал, что у него есть крылья за плечами, только они никак не могут раскрыться. А ему надо сейчас немедленно прыгнуть с горы. Как же это? Но… «Что за путаница у меня в голове?…» — подумал он и четко ответил:

— Нет, я Том.

— Только Том?

Глаза Оля смотрели так добро, так заботливо, точно глаза матери у постели больного ребенка.

— Бедный Том, ты еще не никто. Видишь ли, если бы ты был никто, то никто и не встал бы между тобой и Ею. Никто не по-явился бы в зеркале, кроме Нее. И никакой тьмы не было бы. По-слушай, хочешь сесть рядом со мною и сидеть тихо-тихо? Хочешь научиться сидеть, как я? Попробуешь? Если ты будешь сидеть так тихо, что не спугнешь моих мыслей, ты их услышишь. А потом наступит тишина. И в тишине прозвучат Ее слова, которые Она оставила здесь, зарыла в листья и оставила. Если ты сумеешь их расслышать, ты поймешь, как найти Ее.

И Том сел. Как спокойно ему стало! Покой опускался с неба, с наклонившихся ветвей, обнимал его, укутывал. И все время углублялся. Том и не знал, что существует такой покой. Нет, может быть, когда-то знал, очень давно, когда был рядом гном у камина, звучала его песенка, вынимались подарки из просушенного чулка… Это было тогда, когда ничего-ничего страшного не могло случиться. Тогда, когда о нем заботились и берегли его, когда ему самому ничего не надо было решать, искать. Это было тогда, когда Она была так близко и он был уверен, что Она никуда не уйдет. И вдруг кончилась вся тоска, вся его невыносимая тоска пропала, точно ее и не было. И — никакой тревоги, никакой заботы, будто все это снилось и ушло. Он не понимал сейчас, что же его мучало так недавно. Покой был таким живым! Том мог бы поклясться, что покой этот имел запах и цвет. Да, он пахнул хвойными ветвями и еще какой-то травой и еще чем-то очень-очень родным. Он был зеленого цвета разных оттенков с сиреневыми просветами. Ох, эти сиреневые просветы, какое в них было счастье! И внезапно покой зазвучал. Это был голос Флейты, глубокий и тонкий, и в этот голос вплетались слова:

Я — никто. О, Господи, как много

Ты даешь, как щедро меришь ты.

Мера сердца — это чувство Бога,

Чувство роста, чувство высоты.

Полная, таинственная мера.

Сесть в лесу, замолкнуть у костра…

Лишь зерно чуть видимое веры,

И меня послушает гора…

И снова молчание. Даже Флейты нет. Слова и Флейта вырос¬ли из тишины, и из них снова выросла тишина. Как цветок из стебля. Какая тишина! Он никогда такой не слышал.

А тишина! А тишина…

Как будто я не рождена,

Как будто бы не прервалась

Та сокровеннейшая связь,

Та пуповина бытия…

Не разделились Бог и я.

Тишина заговорила. Ее словами. Потому что это были Ее слова и ничьи больше. Он знал это.

— Конечно, Ее — сказал старый Оль, продолжая его мысли. — Вот ты и стал слышать мои мысли и Ее слова.

Том посмотрел на него внимательно, долго, и раздумчиво проговорил: «Как будто бы не прервалась та сокровеннейшая связь, та пуповина бытия… Не разделились Ты и я.»

— Не разделились? Ты это чувствуешь? Ну тогда иди — сказал Оль.

И тут Том услышал скрипку. Ту самую, Ее скрипку.

— Она зовет тебя.

— Да, да, я слышу.

Он снова глядит в волшебное зеркало и снова видит звездочку-цветок, повисшую в полной тьме. Она так далеко, она едва вид-на. Но он не только уверен, что это Она, он еще знает, как к Ней подойти. Он не может сказать, откуда он это знает, он ничего не может объяснить, но он знает, что делать. Вот во тьме появилась тоненькая ниточка света. Она протянулась между ним и Ею. И он знает, что это и есть «та сокровеннейшая связь, та пуповина бытия…» Он знает, что можно во тьме, в ничем держаться на этой тоненькой ниточке. А ниточка между тем превратилась в переливчатое свечение, зеленовато-розовое и сиреневое. Сиреневое кружево… Неужели он сам сплел его? Этот кружевной мост между ним и Ею… Неужели по этому кружеву можно идти? Оказывается, можно. Оказывается, оно удивительно крепкое, это кружево. Хотя из чего оно сделано? Почти что из ничего…

Я мир создам из ничего,

Из сна,