Я стою на коленях на щелястом полу нашей комнаты в пансионе, прямо перед грязной занавесью, которая делит ее на две части. С другой стороны сидит Йори, выступающий в качестве священника. Вместо рясы он накинул на плечи простыню и приготовился слушать, как я каюсь, чтобы назначить мне епитимью и отпустить грехи.

Это придумал Йори, а не я. Но я не оставила ему другого выбора потому что пришла из «Розы» и расплакалась, как только оказалась в комнате, в безопасности. Я плакала очень, очень долго, а Йори раз за разом спрашивал, что случилось. Я могла бы сказать, что скучаю по отцу. Что на меня напали на улице. И то, и другое не было бы ложью. Не было бы и всей правдой. Грань между правдой и ложью почти исчезла для меня. И мне не хотелось лгать про Тоби. Слишком уж много я лгала до этого. Поэтому я решила рассказать Йори все.

— Я целовалась с юношей. Дважды, — начинаю я. — Это были два разных случая. Первый раз несколько дней назад, совсем недолго. А второй раз сегодня. Несколько часов. — Я замолкаю. — Наверное, это не грех само по себе. Я не считаю это грехом. Хотя он трогал мое тело… Но настоящий мой грех в том, что я ему солгала. Я лгала ему так, как только может один человек лгать другому. Он считал меня юношей, и я позволяла ему так думать. Он думал, что я юноша, когда целовал меня, и меня не пугало, что я лгу. Сама я ни о чем не думала. Я была себялюбива, а это тоже грех.

Йори долго-долго молчит. Священник не может осудить грешника, это дело Господа. Но я почти вижу, как Йори поджимает губы, ломает пальцы, сильнее и сильнее хмурит темные брови. Я слышу его дыхание. Дышит он слишком быстро, как будто пытается задуть адское пламя, которое уже пробивается из-под половиц, чтобы поглотить меня за мои грехи, и его, оскверненного одним рассказом о них.

— Полагаю, в конце концов он понял, что вы не мужчина, — говорит Йори.

Я киваю, а потом понимаю, что он меня не видит.

— Да. Он очень разозлился. Смотрел на меня с ненавистью. Наверное, он и правда меня ненавидит. Велел мне держаться от него подальше.

Я сглатываю, вспоминая ровный голос Тоби и равнодушное лицо, хотя всего за несколько секунд за того он прикасался ко мне, как к чуду. Вспоминая, как он не смог больше на меня смотреть и как захотел убраться подальше.

— Я пыталась ему сказать, что осталась той же. — Я стараюсь взять себя в руки. — Но ведь и это ложь, он ведь не знает, кто я. Я сама не знаю, кто я.

— Вы Катерина Арундел из Корнуолла, — сообщает Йори.

И это тоже ложь. Катерина Арундел была набожной, покорной и почти всегда испуганной. Став Китом Альбаном, я превратилась в совсем другого человека. В человека, который не следил за своими словами и поступками, делал только то, что хотел, а не то, чего от него ожидали. В человека, который почувствовал, что имеет право решать, чего хочет. Когда Тоби узнал правду, я сразу снова сделалась Катериной. Тем человеком, которым быть не хотела. Никогда.

— Вы хотите покаяться в чем-то еще? — спрашивает Йори.

— Нет. — Я качаю головой.

— Десять раз прочтите «Отче наш» и десять раз «Аве Мария».

— Десять!

— И покаяние Божьей Матери Фатимской[15].

— За что?! — вскрикиваю я.

— За грехи плоти, — отвечает Йори. — И за вовлечение в грех ближнего. И еще магнификат за недовольство епитимьей.

Я открываю рот. Закрываю. Снова открываю, но лишь затем, чтобы покаяться и закончить исповедь, не навлекая на себя новых бед.

— Вовек милость Его, — говорит Йори.

Это радует, поскольку приблизительно столько времени у меня уйдет на наложенную им епитимью. Но потом я крещусь, и все заканчивается. Я встаю и перебираюсь на тюфяк, где собираюсь провести остаток вечера, тихо рыдая в подушку. Но я слышу скрип стула, шелест занавеси, а потом Йори просовывает голову на мою половину и смотрит на меня.

— Кто он?

— Йори! — Я не понимаю, что происходит, потому что священник не может задавать вопросы об услышанном на исповеди после ее окончания.

— Кто-то из «Глобуса», верно? Актер? Все актеры — порочные, похотливые, бесстыдные, растленные грешники…

— Прошу прощения, но я тоже из их числа!

— Вот именно! Поэтому и оказались в таком положении. — Йори складывает руки на груди и неодобрительно поджимает губы, как я и представляла. — И что же он делал, когда узнал правду?

Я закрываю лицо руками.

— Я тебе уже все сказала!

— Вы рассказали все священнику. А конюх вас не слышал. — Рясу из простыни он снял, оставшись в муслиновой рубашке и штанах, но и этот Йори собирается поменять правила в угоду себе. — К чему, по-вашему, это могло привести?

— Не знаю, — глухо отвечаю я. — Я думала, вдруг ему нет до этого дела. Вдруг я ему все равно понравлюсь. Но я ошибалась.

— Это дурно по многим причинам, — объясняет Йори. — Он ведь целовал юношу.

— Нет. Я же девушка, ты забыл?

— Да, но он-то этого не знал. Вы что думаете, прежде он не целовал молодых людей?

Тоби целовал меня так, будто в мире больше никого не существует. Какое мне дело, был ли кто-то с ним до меня?

— Этот юноша, что бы он собой ни представлял, дал вам хороший совет. Держитесь от него подальше. Вы больше ничего сделать не можете, да и не должны. Через тринадцать дней все будет кончено. Королева умрет. На престол взойдет другой человек. И те, кто с этим не смирится, или те, кто грешил столь тяжко, что нет им спасения ни на земле, ни на небе — например, ваш актеришка-содомит…

— Не смей так его называть! — Я вскидываю голову.

— Эти люди получат заслуженную кару как грешники и еретики.

— Кару? Ты о чем?

— Об инквизиции, разумеется.

Я оцепенело замолкаю. Я слишком молода, чтобы помнить об этом, и Йори тоже. Но отец все видел своими глазами и рассказывал мне, что в ту пору, когда престол занимала сестра нынешней королевы, католичка, и протестанты были объявлены вне закона, восемь сотен мужчин и женщин должны были отказаться от своей веры. Тех, кто этого не сделал, сожгли заживо на площади, расположенной всего в миле от этой самой комнаты.

— Кейтсби хочет вернуть инквизицию? — спрашиваю я наконец. — Он не говорил…

— Ну, он может назвать правосудие по-другому. Но Испания давно к этому стремится. И Франция тоже. Это будет сочтено возмездием за отвратительные законы против нашей веры. В Европе нет страны, которая не поддержала бы инквизицию. Но вам не о чем беспокоиться, Катерина. Вы согрешили, но вы исповедуете истинную веру. Вы будете спасены.

— Но это ведь именно то, что они сделали с нами! Они преследуют нас, ставят нашу веру вне закона и сжигают наших священников, а мы хотим сделать то же самое с ними? Нельзя отомстить, просто обратив против обидчика его же оружие.