Через несколько недель после кровавой первомайской расправы в Варшаве в лесу под Лодзью собралась большая рабочая сходка. Здесь было излюбленное место народных гуляний, сюда в праздничные дни лодзинские ткачи приходили с детьми, женами — целыми семьями.

Сходка прошла спокойно, но когда ее участники возвращались домой, на них напали конные полицейские и солдаты, поднятые по тревоге. Было убито девять человек и ранено несколько десятков.

И этих убитых провожала на кладбище многотысячная толпа. Опять остановились заводы, текстильные фабрики. В Лодзи началась всеобщая политическая забастовка. Произошли новые стычки, снова были убитые, а на другой день уже семьдесят тысяч лодзинцев вышли на улицы. В них опять стреляли солдаты и полицейские. Убитых — больше двадцати, раненых — более ста...

К вечеру на улицах появились первые баррикады. Началось восстание лодзинских пролетариев — первое вооруженное восстание пролетариата в царской России. Несколько дней Лодзь находилась в руках восставших, но сила оставалась на стороне царского правительства. Для борьбы с восставшими власти бросили шесть пехотных полков, два драгунских и несколько казачьих отрядов. Защитники баррикад потеряли более двух тысяч убитыми, ранеными. Восстание удалось подавить. Но забастовка в Лодзи продолжалась еще целый месяц.

Владимир Ильич Ленин высоко оценил подвиг лодзинского пролетариата, впервые в России поднявшегося на вооруженную борьбу против царского строя.

«И рабочие, — писал он, — даже не подготовленные к борьбе, даже ограничивавшиеся сначала одной обороной, показывают нам, в лице пролетариата Лодзи, не только новый образец революционного энтузиазма и геройства, но и высшие формы борьбы».

События, происходившие по всей России после Кровавого воскресенья в Питере, события в Лодзи подтверждали, что революционная борьба России еще не достигла своей наивысшей точки, что она нарастает и решающие классовые бои впереди.

Именно об этом говорил Дзержинский делегатам варшавской партийной конференции, собравшимся на зеленой лесной поляне вблизи станции Демба-Вельки, верстах в сорока от Варшавы по Тереспольской железной дороге. Делегаты приехали сюда дачным поездом, сошлись разными дорогами на поляне, будто участники загородной прогулки.

Дзержинский выступил последним, конференция подходила к концу. Делегаты расположились кружком — кто сидел, прислонившись к березам, кто полулежал, опершись на локти. Зной, смягченный лесной прохладой, ощущался все меньше. Близился вечер.

Конференцию проводил Мартин, крутолобый, с острыми, пронизывающими глазами подпольщик. Настоящая фамилия его была Матушевский. Работал он портным в наимоднейшем варшавском ателье дамского платья знаменитой мадам Герзе, что служило ему прекрасным прикрытием для подпольной работы.

Мартин уже заканчивал свою заключительную речь, когда дежурный, охранявший собрание, подал сигнал: внимание!

От станции подходил отряд конных полицейских. Вскоре конные появились и с другой стороны. Полицейские окружали поляну.

Дзержинский поднялся с земли и негромко сказал:

— Товарищи, у кого есть нелегальщина, давайте мне...

К его ногам полетели листовки, брошюры, кто-то с сожалением протянул револьвер «смит-вессон». Феликс все это торопливо собрал и сунул в дупло высившегося рядом дерева.

Матушевский присел на траву, неторопливо достал трубку, закурил.

Конные окружили поляну, и офицер, соскочив с лошади, сказал:

— Господа, вы арестованы. Прошу не сопротивляться. Предъявите документы... Если имеете что недозволенное, сдайте сами.

— Пожалуйста, вот мой паспорт, — сказал Дзержинский.

— Господин Кржечковский? — прочитал офицер. — Что вы здесь делаете?

— Приехал подышать свежим воздухом... Имейте в виду, что к этим господам, — Феликс указал на стоявших подпольщиков, — я не имею никакого отношения. Приехал один, не знаю, что здесь происходит...

Полицейский, осматривая поляну, нашел в дупле сверток и принес офицеру.

— Кому это принадлежит, господа? — офицер поднял над головой «смит-вессон» и пачку бумаг.

— Это мое, — сказал Дзержинский. — Других показаний давать не намерен.

Арестованных обыскали, но больше ничего предосудительного не нашли. Под эскортом конных полицейских делегатов варшавской конференции отправили в Новоминск, соседний городок, стоявший на Варшавско-Брестском шоссе.

Городок был маленький, в нем не нашлось даже кутузки, где можно бы разместить арестованных. Поэтому всех поместили в двух пустовавших домиках. Решеток на окнах не было, и солдаты несли наружную охрану, расхаживая вокруг палисадника.

Появление солдат, слухи, что из леса привезли «политических», привлекли сюда любопытных.

Увидев, что у палисадника толпятся люди, Матушевский вышел на крыльцо — покурить на воздухе, а заодно разведать, строго ли их охраняют солдаты. Оказалось, что заключенным можно переходить из одного дома в другой, стоять у палисадника и даже разговаривать с собравшимися на улице.

— Это за что же вас? — спросила молодая женщина в хустке, накинутой на плечи.

— А за то, что мы против царя идем и за народ, за рабочих стоим.

— Ой! — испуганно воскликнула женщина.

— Чего ойкаешь! — одернул ее мастеровой в посконной рубахе. — Значит, люди справедливые, раз за народ. Как думаешь, служивый, верно я говорю? — обратился он к солдату, который прислушивался к разговору.

— Никак не думаю. Я на царевой службе.

— Вот и дурак, — беззлобно сказал ему Матушевский. — Дома, видать, богато живете, земли, видать, много... Из помещиков, что ли?

— Так уж и много, — возразил солдат, совсем не обидевшись на арестованного. — Ни кола ни двора. Это у барина много!

— Ну вот, а нас посадили за то, что хотим людям счастье добыть: мужикам — землю, рабочим — заводы, а всему народу — свободу.

Толпа росла. Женщины принесли узникам наскоро собранную еду. Разговор стал общим, как на митинге. Солдаты относились к этому по меньшей мере безразлично, если не сказать дружелюбно. Но когда появлялся офицер, они становились суровыми, начинали строго покрикивать, чтобы зеваки отодвинулись от забора, а заключенные ушли в помещение. Но офицер исчезал, и все начиналось опять.

К полудню в толпе появился пекарь в белой куртке и колпаке с корзиной горячего хлеба. Он подошел к солдату, спросил, можно ли передать хлеб арестованным.

— Отнеси, да не мешкай!

Парень шмыгнул в калитку.

— Кто здесь Мартин? — спросил он, войдя в комнату.

— Ну, я Мартин. Чего тебе?

— Велели передать одежу. Кому — сами знаете. Чтобы вышел вместо меня. А я посижу здесь пока что...

Парень извлек из корзины холщевые штаны и рубаху, лежавшие под ситными.

— Погоди, сейчас все уладим. — Матушевский подошел к Дзержинскому: — Юзеф, тебе надо бежать. Есть возможность. — Он рассказал о пекаре с одеждой, приготовленной для побега.

— Нет, я этого не сделаю, — возразил Дзержинский. — Я должен остаться и подвергнуться той же участи, что и другие. Иначе скажут, что мы