- Но зачем они заставили меня поверить, что меня удочерили? - едва слышно задала она себе вопрос. - Получается, они заботились обо мне, растили, но дочкой не считали?

Она проглотила слезы. В тот же миг дрогнули оконные стекла: на город обрушился северный ветер. Казалось, громадное здание обхватил рычащий от ярости монстр и сотрясает его.

«Буря, - подумала девушка. - Первая в эту зиму. И сегодня пойдет снег».

Это неистовство стихии привело Элизабет в смятение. Она не могла больше размышлять. Все смешалось в ее разгоряченном уме. Завывания снежного бурана эхом отозвались в памяти, напомнив про другую бурю, из далекого-далекого прошлого.

- Мне было очень страшно… так страшно… Но мама меня утешила. Мама Катрин, не Мейбл.

Прижав руку к бледному лбу, Элизабет отдалась сумасшедшему круговороту лиц и имен, внезапно всплывших в памяти.

Перед глазами возникла целая картинка: мужчина с суровым лицом ударяет кулаком по столу в старомодно обставленной комнате со стенными панелями из темного дуба, высокими бархатными занавесями. На столе - серебряные столовые приборы и хрустальные бокалы. Он кричит и буйствует, совсем как этот ветер, прилетевший с ледяных просторов Крайнего Севера.

- Я с ужасом прислушиваюсь к голосу… моего деда Гуго Лароша, - тихо проговорила девушка. - А за окном - сильная гроза.

Элизабет растерялась, у нее подкосились колени. Сердце билось в груди как сумасшедшее. Она легла, закрыла глаза, одновременно жаждая разрушить плотину прошлого и боясь этого.

- Теперь я вспоминаю! - воскликнула она. - Да, я всех их вижу: и маму, и папу, и дедушку Туана, дядю Пьера, тетю Ивонну!

На фоне ее смеженных век стремительно сменялись картины: замок, охотничьи трофеи на стенах в огромном холле, мельница на берегу речки, маленький сад у дома родителей, розовые кусты, сирень.

- Мамочка! У нее такие ласковые руки! Но она умерла, и папа сам не свой от горя.

Я слышу, как он плачет по ночам. Мне страшно и больно, и ему тоже, ему очень больно. И эти люди его избивают. Они его убили!

Вопль ужаса вернул ее к реальности. Она узнала зовущий ее голос. Мейбл. Эдвард стучал в дверь, напрасно дергал за ручку.

- Лисбет, позволь мне все объяснить, - твердил он. - Мы не решались начать официальную процедуру из страха, что тебя отнимут. Тебя разыскивали, Лисбет. Кто-то из твоих кровных родственников.

8 Воскрешение 

Дакота-билдинг, вечером во вторник, 22 декабря 1896 года

- Кто-то меня разыскивал, - прошептала потрясенная Элизабет.

И, приподнявшись на постели, крикнула:

- Кто? Назовите имя!

- Сначала позволь нам войти, - попросила Мейбл. - Милая, мы места себе не находим!

Элизабет захотелось заткнуть уши и ничего больше не слышать. Это ласковое «милая» ее еще больше разозлило. Она подумала, что никогда уже не сможет назвать этих людей, стоящих за дверью, «ма» и «па».

Она с вызовом ответила по-французски:

- Я вам больше не доверяю!

На какое-то время голоса за дверью смолкли, потом Вулворты стали перешептываться. Элизабет воспользовалась этим, чтобы с упоением предаться воспоминаниям.

- Сжалься! - попросила Мейбл. - Прости нас! Лисбет, к чему этот французский?

Потеряв терпение, Эдвард ударил в створку двери плечом, но та даже не пошатнулась.

- Выслушай нас, хотя бы из вежливости, а потом делай, что хочешь! - крикнул он.

Любопытство победило, и девушка открыла дверь. Черпая силы в самых драгоценных воспоминаниях детства, она выдержала с гордым, даже слегка высокомерным видом обиженные взгляды Эдварда и Мейбл.

- И кто же меня искал? - холодно спросила она.

- Милая, не смотри на нас так, будто мы в чем-то провинились. Ничего дурного мы не сделали, - сказала Мейбл. - Идем в гостиную, к огню. Глупо разговаривать в коридоре. Может услышать Бонни, а ей об этом знать совсем не обязательно.

Эдвард, у которого кровь прилила к лицу, оттянул ворот сорочки. Он с сомнением вглядывался в красивое лицо Элизабет, как если бы не узнавал ее.

«Мгновение - и предо мной незнакомка, - ужаснулся он. - Господи, это не может вот так закончиться!»

Никогда еще он не видел, чтобы глаза их подопечной были такими яркими, прозрачными и холодными как лед. Розовые губки сложились в презрительную усмешку, перламутровой белизны ноздри ее маленького носика трепетали.

Элизабет последовала за ними в гостиную, ни разу не разомкнув губ. Эдвард и Мейбл устроились на софе, Элизабет села напротив. Новогоднее деревце сияло во всей красе, огоньки отбрасывали золотистые отблески на гирлянды и разноцветные стеклянные шарики.

- Ты очень сердишься, Лисбет, - начал Эдвард, - я понимаю причину и ни в чем тебя не упрекаю. Это чистая правда: мы действовали исключительно в твоих интересах, Мейбл и я.

Последовала неловкая пауза. Но пути назад у него не было после стольких лет, на протяжении которых они обманывали и родственников, и близких друзей.

- Спрашиваешь, кто тебя разыскивал? Француз по имени Гуго Ларош. Его объявления публиковали многие нью-йоркские газеты. Он обещал большое вознаграждение любому, кто располагает сведениями о его внучке, Элизабет Дюкен. Из объявления следовало, что она пропала вечером 7 ноября после бандитского нападения на ее отца Гийома Дюкена, компаньона-плотника, - девочка шести лет от роду, брюнетка с голубыми глазами.

- Дюкен… Ну конечно! - с трудом выговорила Элизабет, глотая слезы.

Это была фамилия ее родного отца, драгоценный элемент головоломки, которого ей недоставало. Дыхание девушки участилось, настолько ее взволновали слова «компаньон-плотник».

- Все сошлось, - подхватила Мейбл, едва сдерживая слезы. - Когда на следующий день после несчастного случая ты смогла поговорить с Бонни, ты рассказала, что твоему папе сделали больно.

И я испугалась. Ты была очень слаба, болела всю зиму, я сегодня тебе уже рассказывала. И я упросила Эдварда не встречаться с этим человеком.

- А я уступил ее мольбам, Лисбет. Не сразу, после многочисленных споров, потому что совесть у меня не была чиста.

Вулворт снова помолчал. Потом, глядя на огонь, продолжил:

- К этому времени я уже очень тебя любил. Как и Мейбл…

- Не сердись на нас, милая, - стала уговаривать та. - Я потеряла покой! Ты уже начала понемногу к нам привыкать, ты улыбалась, играла с игрушками, учила наш язык. И, скажу честно, я сжигала те проклятые газеты,