Шрифт:
Закладка:
Дьяк Ларион бережно, будто хрустальную, прикрыл дверь в кабинет воеводы и отошел столь тихо, что даже обычно тяжелых его шагов князь Иван Богданович не услышал.
– Неужто пакостное ухо к двери притулил? – с негодованием проворчал Иван Богданович и на носках прокрался к порогу, сильно – обеими руками! – толкнул дверь от себя. Чаял услышать испуганный вскрик прибитого дьяка, ан за дверями никого не оказалось. Князь широко разулыбался, довольный своей выходкой, пояснил княжне Лукерье: – В диво же, что этот прохвост не остался подслушать наш разговор – не в меру любопытен дьяк. – Князь Иван Богданович присел на стул рядом с княжной, пытливо, будто в смрадном подземелье преступнику, заглянул ей в лицо. – Сказывай, голубушка княжна, какое лихо занесло тебя в разбойное полчище?
– Должно, знает князь Иван Богданович, каким способом погиб мой батюшка князь Данила в замке литовского города Вильно, будучи изменою выдан польскому королю Яну-Казимиру? – спросила князя княжна Лукерья, решив разговор начать издали, чтоб подготовить князя к основным фактам исподволь.
– Да, княжна Лукерья, про то стало ведомо из духовной князя Данилы, привезенной в Москву одним монахом. Тот же монах привез государю и великому царю Алексею Михайловичу приговор храброму воеводе, который был ему читан перед казнью…
– Знаю я ту лживую польскую сказку! – с гневом прервала князя Милославского княжна. – Объявлял польский король, что казнит князя Мышецкого не за то, что он был добрый кавалер и государю своему служил верно, столицы литовской не сдал, а якобы был он жестокий тиран, будто людей рубил на куски и из пушек ими стрелял! Будто беременных женщин за ребра на крюках вешал, отчего несчастные рожали до срока! Ни единому сему слову не верю! Батюшка мой был верующий, любил людей, а его посмертно вознамерились очернить и выказать этаким антихристом! Неужто горожане не восстали бы и не открыли ворота города польскому королю, будь мой батюшка и в самом деле таким извергом? А казнил он единственно изменников, которые известили польского короля, что в замке у князя Данилы осталось всего семь десятков солдат…
Князь Милославский ласково похлопал княжну по руке, успокаивая, сказал отечески заботливо:
– Великий государь и царь Алексей Михайлович и на полушку не принял в веру тот лживый извет, что пытался возвести на твоего родителя польский король! Полтора года держал князь Данила осаду в Вильне, пять сильных приступов отбил – это и есть его величайшая заслуга! Но скажи, княжна Лукерья, что с тобой было после? До меня дошли слухи, что тебя тетушки отдали в Вознесенский монастырь на Боровицком холме в Москве? Верно ли?
– Так оно и было, князь Иван Богданович. Только недолго просидела птаха в тесной клетке, куда определили меня мои тетушки помимо моей воли, как я ни упрямилась их желанию совершить надо мной постриг. Тебе ведомо, князь Иван Богданович, что молодых монашек часто отправляют собирать пожертвования на святую обитель. Ходила по Москве и я, вся черная, да ликом недурна! Вот и приглянулась злым людям, обманно завлекли в чужой дом, якобы за богатым подношением монастырю, да и похитили. С месяц, пока меня искали, прятали в темном холодном погребе вместе с мерзкими лягушками, а потом вывезли в крытом возу с какими-то товарами, запихав в большую бочку из-под вина. А чтобы не кричала, рот холстом завязали. Так очутилась в Астрахани, где на тайном кизылбашском торге меня выкупил тезик Али. Приглянулся и мне тот смуглолицый и черноокий молодец – богат, собой пригож, да еще обещал веру свою оставить, принять христианство и обвенчаться в Астрахани. Там мы и жить собирались, тем паче, что возвращаться в тесную монастырскую келью мне по молодости ну никак не хотелось. А на Волге и вправду голова кругом пошла от воли!
– Вот егоза так егоза! – воскликнул князь Иван Богданович и ладонями прихлопнул о колени. И не понять было сразу, восхищается ли он смелостью княжны, или осуждает за непростительное легкомыслие и отказ от монашества, обрекая себя быть причисленной к беглой из монастыря. – И что же тот персидский купчишка? Сдержал свое обещание альбо схитрил по обыкновению?
– Кабы сдержал, глядишь, моя жизнь не покатилась бы таким кувырком, будто перекати-поле по холмистой степи. Правда, пришлось бы отказаться от княжеского звания, но коль любишь… Обманул меня тезик: увез в свой Решт, что на Хвалынском море, стал принуждать отречься от своего Бога и принять мусульманство. Но и я оказалась упрямой, живо ему рога показала! А он стал грозить продать меня в султанский гарем, откуда и вовсе выбраться было бы невозможно. Так мы с тем тезиком и бодались, покудова в Решт не занесло русского стрельца из Самары Никиту Кузнецова…
– Погоди-ка, княжна! – воскликнул князь Иван Богданович и лоб наморщил, силясь вспомнить забытое имя. – Чем-то мне этот стрелец уже знаком, а вот чем, выпало из головы… Ну да Бог с ним, говори, что дальше-то было?
Княжна Лукерья не стала напоминать князю, что тот Никита Кузнецов сидел у него в пытошной, а потом счастливо избежал дыбы. Лучше бы она и вовсе его имени не называла…
– Тот стрелец на морском струге служил в Астрахани и нес с товарищами службу на Учуге. Бурей его прибило к персидскому берегу. Персами до полусмерти побитого, подобрала я Никиту, выходила, сердцем к нему прикипела… да он уже обвенчан был на своей Паране и детишек у него полон дом. Тогда уговорила я тезика Али свезти Никиту тайно в Астрахань, отдать воеводе, иначе персы, его сыскав, предали бы тяжкой смерти за то, что он, выйдя на берег со своего струга, побил двух шахских гонцов, переоделся в персидское платье и таким образом пытался выбраться из чужбины домой. Да на го́ре, в том Реште был изобличен, крепко бился, но подстрелили его из пистоля, думали, что до смерти. Тезик обещал мне, что свезет Никиту в Астрахань. Я и успокоилась, стала обдумывать, как жить дальше, коли на родину
