Шрифт:
Закладка:
Общая усталость от христианства, которая проявляется во всех частях света, и особенно в католических государствах; беспокойство, которое смутно будоражит умы людей и заставляет их нападать на религиозные и политические злоупотребления — [все это] явление, характерное для нашего века, как дух реформ был характерен для шестнадцатого, и оно предвещает скорую и неизбежную революцию.107
X. КОРОЛЬ УЕЗЖАЕТ
Людовику XV, как и Людовику XIV, не хватало искусства умереть в свое время. Он знал, что Франция ждет его исчезновения, но не мог смириться с мыслью о смерти. Австрийский посол сообщал в 1773 году: «Время от времени король делает замечания относительно своего возраста, здоровья и того страшного отчета, который он должен однажды предоставить Высшему существу».108 Людовик был мимолетно тронут уходом своей дочери Луизы-Марии в монастырь кармелиток, якобы для искупления грехов отца; там, как нам рассказывают, она мыла полы и стирала белье. Когда он пришел к ней, она упрекнула его за его образ жизни, умоляла его уволить Дю Барри, жениться на принцессе де Ламбаль и примириться с Богом.
Несколько его друзей умерли в последние годы царствования; двое из них, потеряв сердце, упали замертво у его ног.109 И все же он, казалось, получал какое-то жуткое удовольствие, напоминая престарелым придворным об их приближающейся кончине. «Сувре, — обратился он к одному из своих генералов, — ты стареешь; где ты хочешь быть похоронен?» «Сир, — ответил Сувре, — у ног вашего величества». Нам говорят, что этот ответ «заставил короля помрачнеть и задуматься».110 Мадам дю Оссе считала, что «более меланхоличного человека не рождалось».111
Смерть короля стала долгожданной местью, которую невольно осуществил пол, который он обожал и унижал. Когда его похоть сочла недостаточным даже Дю Барри, он взял в свою постель девушку, настолько юную, что она едва ли была девственницей; она несла в себе микробы оспы и заразила короля. 29 апреля 1774 года болезнь начала отмечать его. Три его дочери настаивали на том, чтобы остаться с ним и ухаживать за ним, хотя у них не было иммунитета. (Ночью они ушли, и Дю Барри занял их место. Но 5 мая король, желая принять таинства, мягко отстранил ее: «Теперь я понимаю, что серьезно болен. Скандал в Меце не должен повториться. Я в долгу перед Богом и своим народом. Поэтому мы должны расстаться. Отправляйтесь в замок герцога д'Эгийона в Рюэле и ждите дальнейших распоряжений. Пожалуйста, верьте, что я всегда буду относиться к вам с глубочайшей любовью».112
7 мая король в официальной церемонии перед судом заявил, что раскаивается в том, что устроил скандал своим подданным; но он утверждал, что «не должен отчитываться за свое поведение ни перед кем, кроме Бога».113 Наконец он приветствовал смерть. «Никогда в жизни, — сказал он своей дочери Аделаиде, — я не чувствовал себя более счастливым».114 Он скончался 10 мая 1774 года в возрасте шестидесяти четырех лет, процарствовав пятьдесят девять лет. Его труп, заразивший воздух, был поспешно доставлен в королевские хранилища в Сен-Дени без помпы и под сарказм толпы, выстроившейся вдоль дороги. Вновь, как и в 1715 году, Франция радовалась смерти своего короля.
ГЛАВА IV. Искусство жизни
I. НРАВСТВЕННОСТЬ И БЛАГОДАТЬ
— Тот, кто не жил в 1780 году, — сказал Талейран, — не знал удовольствия от жизни»* Конечно, при условии, что человек принадлежал к высшим слоям общества и не имел предрассудков в пользу морали.
Трудно дать определение морали, ибо каждая эпоха дает свое собственное определение в соответствии со своими нравами и грехами. Французы на протяжении веков избавлялись от моногамии адюльтером, как Америка избавляется от нее разводом; и, по мнению галльцев, разумный адюльтер наносит семье или, по крайней мере, детям меньше вреда, чем развод. В любом случае, прелюбодеяние процветало во Франции XVIII века и было в целом попустительским. Когда Дидро в своей «Энциклопедии» хотел провести различие между «связывать» и «привязывать», он привел пример: «Один привязан к жене, другой привязан к любовнице».2 «Пятнадцать из двадцати знатных господ при дворе», по словам современника, «живут с женщинами, на которых они не женаты».3 Завоевать любовницу было так же необходимо для статуса, как и иметь деньги. Любовь была откровенно чувственной: Буше изображал ее в виде роз, Фрагонар — в виде кружев и изящества; Бюффон жестоко говорил: «В любви нет ничего хорошего, кроме плоти».4
То тут, то там проявлялась более тонкая любовь, даже в Кребийоне-сыне;5 Среди философов Гельвеций осмелился увлечься своей женой, а д'Алембер остался верен Жюли де Леспинасс во всех вариациях на ее захватывающую тему. Жан-Жак Руссо предпринял в эту эпоху реформу нравов, которую проводил один человек; и стоит ли также отдавать должное романам Сэмюэля Ричардсона? Некоторые женщины стали носить добродетель как моду,6 а некоторые с благодарностью восприняли вспомнившееся Евангелие добрачного целомудрия и послебрачной верности как спасение от унижения служить ступенькой для бабников. По крайней мере, моногамия перестала быть позорным знаком. Руэ, выйдя замуж, вновь открыли для себя старые удовольствия семейной жизни; лучше погрузиться в глубины единства, чем вечно царапать поверхность разнообразия. Многие женщины, начинавшие с легкомысленного поведения, остепенились, когда появились дети; некоторые нянчили своих детей еще до увещеваний Руссо, и часто эти дети, выросшие под материнской любовью, отвечали ей сыновним интересом. Марешаль де Люксембург после бурной юности, полной приключений, стала образцовой женой, верной своему мужу и нежной матерью Руссо. Когда граф де Морепас умер (1781), служа Людовику XV и Людовику XVI и пережив долгую ссылку между министерствами, его жена вспоминала, что они «провели пятьдесят лет вместе и ни одного дня врозь».7 Мы слишком много слышим — мы сами слишком много говорим о женщинах, которые вошли в историю, нарушив
