— Кыш! — закричала на нее Анна, но ворона только повела блестящим выпуклым глазом и осталась на месте.

«Господи! За что? — думала Анна, горбясь и стараясь унять дрожь в плечах. — Почему у всех есть своя доля счастья, и только я, Анна, не могу даже помечтать о радости? Почему!».

— Не надо истерик! — внезапно сказала она себе вслух. — Слабость и глупость любят задавать много вопросов, на которые любой ответ плох. Больна, вот и все, надо лечиться.

Но от этих трезвых мыслей не стало легче. Она посмотрела на часы и перевела взгляд в конец аллеи. Каждую секунду там мог появиться Павел.

«Если он здоров и мистифицирует меня, — подумала Анна, — мы больше не встретимся… не должны больше встречаться…»

И снова поняла, что пытается лгать себе. Она уже не в силах порвать с Павлом. Синь его глаз, его угловатая и чистая речь, стук его сердца, который не раз чувствовала Анна, прижимаясь к Павлу, — как же без всего этого теперь?.. Что же делать?..

«Ну, а если он, правда, болен? Разве это что-нибудь меняет в том окончательном решении, которое я должна принять? Едва ли. Нам не разрешат иметь детей. Семья без детей? Это союз, противоестественность которого равна его призрачной прочности».

Что же делать? Как поступить?

А не пытается ли она, Анна, усложнить и без того запутанное положение? У Павла начальная стадия болезни, врачи перехватили ее вовремя и, можно надеяться, справятся с недугом. Анна через полгода, ну через год тоже будет здорова. Нет, надо больше надеяться на себя и на людей, надо больше верить себе и людям, — и тогда все будет хорошо. Тогда ничто не помешает ее счастью и счастью Павла, — их общему счастью.

Вот он придет сейчас, жданный, открытый глазам и душе, будет смешно хлопать длинными ресницами, тискать ее ладонь в огромном своем кулаке, и его губы станут вздрагивать от радости.

Нет, они всегда будут вместе, потому что — как же теперь порознь? И до свадьбы, и потом, в замужестве, она будет ему верный товарищ и настоящая жена. И совет обо всем, и узнавание жизни вместе, и беду — на четыре плеча. Все — пополам.

Анна попыталась представить себе, как это получится в буднях.

— Что такое любовь, Паня? — спросит она.

— А то ты не знаешь? — улыбнется Павел.

— Знаю, милый. Это совсем не только глядеть друг на друга. И совсем не обязательно — на весь мир одними глазами. Тютелька в тютельку. А это вот что — видеть одну цель. И еще: любовь всегда должна быть сюрпризом. Неожиданным подарком.

— Ты умница, Анна, — похвалит ее муж. — Я думаю: любовь — всегда тайна, всегда немножко туман и хмель. «Трезвая любовь» — это что-то не то. Право же…

Потом они, конечно, станут говорить о семье. О том, как «я» уступает свое место «мы», тому «мы», в котором, как в сплаве, слиты оба «я».

И их дети — тоже сплав, который нельзя разъединить и нельзя присвоить ни одному из них в отдельности.

Как-нибудь он придет с работы и скажет:

— Знаешь, о чем я сегодня думал, жена? (Сколько, интересно, она будет привыкать к слову «жена» — год, два, всю жизнь?). Вот, о чем думал. Человек должен давать жизни больше, чем берет от нее. И нельзя пить красоту, не заработав ее. Это — грабеж. Мы научим своих детей слову «человек» и «совесть» сразу после слов «мама» и «папа». Кстати, как вели себя сегодня твои ученики?

Она сообщит, как вели, а потом скажет:

— Мне надо посоветоваться с тобой, Павел. Думается, в нашей системе образования есть серьезные недочеты…

— Какие? — спросит он, немедленно отложив в сторону газету, весь — внимание.

— Мы даем знания ребенку в качестве незыблемых и неопровержимых истин. Это, пожалуй, мешает маленькому человеку самостоятельно мыслить и учиться анализу. Пусть ребята больше спорят и сами добывают истину. Понятно, спорят в разумных пределах и добывают истину с помощью взрослых. Но пусть не вызубривают, что «Онегин — продукт дворянского общества» или что-нибудь в этом роде.

И Павел ответил, что в мыслях жены есть известная логика.

Они будут сообщать друг другу обо всем, что увидят за день, и складывать об увиденном общее мнение.

— Мне менее понятны наши молодые стиляги, — скажет Анна, — чем бедные аборигены Австралии. Иные обитатели того материка едят червей и поклоняются крашеным чуркам, потому что они — дети своей страны, темные души нищеты и голода. А откуда эти, наши дикари? Глупое их «прошвырнуться» и «железно» ничем не лучше ритуальных воплей австралийцев.

— Ты упрощаешь, Анна, — ответит Павел. — Молодость всегда ищет, мятется, и ошибки в эту пору — небольшая трагедия.

— Я понимаю, — не согласится Анна, — хотя все-таки без ошибок лучше. Но наши дикари не ищут, а только мятутся. Вся их мировая скорбь и томление сосредоточены на брюках дудочкой и, может быть, на опрокидывании общественных вкусов.

— И это не очень страшно, жена. В прошлом общество выработало столько стандартов, что люди устали от них. Молодежь — самый впечатлительный и нетерпеливый слой общества. Это — не опрокидывание общественных вкусов, это — желание разрушить рамки изживших себя стандартов.

— Я ничего не имею против, — скажет Анна. — Узкие брюки сами по себе — не грех. Беда в другом: монополию на них сначала захватили люди с узкими мыслями, с узкими от презрения глазами. Гипертрофия — всегда болезнь.

— Разумеется. Но и это не страшно, Анна. Глупцы — ничтожная часть общества. Их влияние на жизнь почти равно нулю. А узкие брюки ничем не опаснее безбрежного клеша, в котором когда-то фланировала по нашим улицам молодежь первых послереволюционных лет.

— Ты — прав, — скажет Анна, обнимая Павла и целуя его в густые, как у лешего, брови. — Важнее то, что в душе, а не на поверхности.

В один отличный день они вдвоем отправятся к врачу, и доктор весело похлопает их по плечу:

— Ну-с, молодые люди, вам больше нечего у меня делать… Следующий!

И они выйдут в синий день весны, пьяные друг от друга и от своего здоровья.

Анна вздрогнула, поняв, что замечталась. Бросила взгляд на дальние деревья, пытаясь сквозь листву рассмотреть ворота сада.

«Где Павел? Почему задержался? Почему нет до сих пор? Может, что-нибудь неладное на работе? Может, болен?».

Неожиданно, как ожог тока, опалила догадка: ничего не работа! Он просто одумался, понял: незачем губить себе молодость и надевать на душу хомут. Он больше никогда не придет, и костерок, у которого она пыталась согреться, станет всего лишь кучкой золы и мутного пепла.

«Каррр! — орала ворона над головой. — Каррр! Карай себя дура за горстку