не осуществился, но все-таки желательно, чтобы другие по крайней мере попытали то же самое.

Нынешней весной я страдал грудью, но теперь опять дышу легче. Поклонись Шнельману и другим друзьям в Куопио.

VI

А. И. Шёгрену. Енисейск. 16 (28) мая 1846 г.

Я только что возвратился из Маковской и с нетерпением ожидаю петербургской почты, которая давно уже задержана распутицей. Если она через несколько дней не подойдет, придется отправиться, не дождавшись ее, потому что здешние купцы начали уже выезжать на остяцкие ярмарки.

Какого порядка буду я держаться в моих поездках нынешними летом — не могу еще сказать определенно, потому что здесь, в Енисейске, невозможно собрать точных сведений, необходимых для составления подробного плана путешествия. Многие советуют мне распорядиться так, чтобы в начале июля был на Туруханской ярмарке, куда, говорят, съезжаются самоеды даже с берегов Таза. Последую этому совету — придется отложить изучение енисейско-остяцкого языка до возвращения из Туруханского края; это, впрочем, было бы и недурно, потому что в таком случае мне будет можно покончить мои занятия самоедским языком без всякого перерыва. Покуда я держусь этого плана, но с правом изменить его, если этого потребуют обстоятельства.

В последнем письме я, кажется, упомянул уже, что так называемые натско-пумпокольские остяки не знают ни одного из тех слов, которые Клапрот приписал им в своих таблицах, и говорят языком самоедов, живущих ниже по Кети. Если б я мог это предвидеть, то отложил бы поездку в Маковскую и посвятил бы все время распутья изучению языка енисейско-самоедского. Таким образом я, может быть, избавился бы и от грудной боли, порожденной суровым лесным краем, которая, впрочем, прошла уже. Как бы то ни было, эта поездка сделана, и не совсем без пользы, потому что ею исправлены промахи Клапрота. В оправдание его можно привести одно только предположение, что некогда остяки жили и по Кети. Кетские самоеды ничего подобного не знают, но спутник мой Бергстади записал в Анциферовской волости одно предание, которым это предположение как бы подтверждается. Один старый остяк рассказывал ему, что из пяти племен, принадлежащих к Тым-ской волости, четыре переселились от источников Енисея, пятое же — от Кети, почему и называется также Tym-de-get, т.е. «народ (Ket) от Кети (Тут)[131]. Замечательно также и то обстоятельство, что кетские остяки вовсе не знают названия Натско-Пумпокольск, последнего же слова даже и выговорить не могут. Так как оно, однако ж, нерусское, то для объяснения его и остается только одно средство — приписать его остякам. Странно еще и то, что на карте Познякова означены деревни Натск и Пумпокольск, хотя в действительности они уже и не существуют. Русских деревень ниже Маковской только две — Ворошей-ка и Монастырь; первая из десяти, а последняя — только из трех дворов. Остяцкие юрты между Монастырем и енисейской границей разбросаны в пяти разных местах и именуются Мерг-айге, Кан-куль-то, Кет-ике, Марга и Пуръюнго.

Путевые отчеты

I

18 (30) мая 1846 г. простился я с богатым золотом городом Енисейском и в небольшой открытой лодке поплыл вместе с товарищем моим вниз по Енисею в страну туруханских тундр. На реке уже вовсе не было льда, но на берегах лежали еще колоссальные ледяные массы (торосы), подымавшиеся то в виде остроконечных башен, то отвесными стенами, омываемыми волнами реки. В воздухе было сыро и холодно, небо почти постоянно облачно; резкий северо-восточный ветер дул беспрестанно и временами наносил дождь, снег и град. Деревья стояли еще без листа, а на серых лугах кое-где виднелись уже кучки желтого лютика, лиловых фиалок, бледных анемонов и звездчаток. Всюду: и на суше, и воде — царствовало гробовое молчание. Был Троицын день, но здесь, в сердце Сибири, оно прорывалось вместо колокольного звона, призывающего набожных поселян в храм Божий, только внезапным появлением из-за кустов какого-нибудь заводья остяцкой лодки, редким криком кукушки или журавля, плеском волны, разбивающейся о ледяные берега, да разнообразно вторящимся треском обваливающихся торосов.

Говорят, что берега Енисея в верхнем течении его живописны. И ниже Енисейска мы встречали прекрасные местности, какова, например, знаменитая горная теснина при впадении Средней (Подкаменной) Тунгуски, но красоте здешней природы вообще сильно вредит обыкновенное однообразие дичи. Взор путешественника встречает всюду все те же леса, те же возвышенности, те же скалы, те же берега, те же водные поверхности, те же ледяные глыбы. Пока едешь по золотоносной части енисейских стран[132], кое-где встретишь еще богатую деревню, но дальше деревни все реже и состоят по большей части из маленьких, грязных, полуразвалившихся лачуг, в которые невозможно войти без отвращения. Кроме того, в этой стране необыкновенно как холодно и морозно. Не знаю, откуда происходит этот холод: из воды ли, из воздуха или из сердец людских, верно только то, что даже в половине июня надо кутаться в шубу и между станциями заползать в остяцкие юрты, чтоб отогреться.

Но для меня эти неприятности несколько вознаграждались обращением с весьма, конечно, малочисленным, но зато чрезвычайно разнообразным вольным и невольным народонаселением енисейских берегов. В Енисейске я вращался в кругу русских из Петербурга, Москвы, Украины и Сибири, бродящих по всему свету сынов Германии, татар, евреев и киргизов; через день по выезде из него я беседовал в Анциферовой с образованными поляками, имевшими здесь главное свое пребывание; на третий — я сидел в остяцкой берестяной юрте и, развеселив от природы молчаливых обитателей ее водкой, чаем и табаком, провел несколько приятных часов в дружеском разговоре с этим добрым и простым народом. На следующее утро, когда я спал еще в лодке, меня разбудили пушечные выстрелы. Открываю глаза и не вижу ничего, кроме двух небольших деревушек, расположенных друг против друга по обоим берегам реки. Гребцы объяснили мне, что одна принадлежит золотопромышленникам реки Пита, устроившим для удобства сообщения несколько контор на берегу Енисея против деревни Назимовой. Причину же пушечных выстрелов объяснил мне русский календарь именами Константина и Елены, напечатанными курсивом под 21 числом мая. Один из гребцов сказал мне, что деревня золотопромышленников называется Ермаковой, потому что Ермак был первый золотопромышленник Сибири. Другую золотопромышленную деревню — Лопатинское село — мы уже проехали.

Через два дня засим прекрасным июльским утром прибыли мы к устью реки Сыма. Тут не было ни золотопромышленнических контор, ни русских изб, но были жилья, которые, несмотря на бедность их, не могли не обратить на себя внимание путешественника. Два князька — тунгусский