выходит на свет и находит наилучшее выражение в описаниях интерьеров и деликатных жестов, страсть и смерть понимаются в таком контексте как социальные феномены, а любовь – как сублимированное человеком наследие всего вида; все это ограничивает возможности искусства, настолько сроднившегося с породившим и вскормившим его обществом, что оно не желает ничего другого, как заплатить долг обществу, живописуя его со всей бескорыстной честностью и верностью, на которую способен самый отзывчивый и правдивый из его сыновей.

Прибегая к большому упрощению, можно сравнить искусство этой эпохи с заказным портретом, который юный художник, очень одаренный и полностью погруженный в искусство, но глухой к тому, что не относится к его призванию и не очень самобытный, пишет с важной дамы, чья власть простирается на все сферы социальной жизни и которая втайне очарована юношей. Это период, когда европейское искусство и общество (даже принадлежа к разным классам и вращаясь в разных кругах) так очарованы друг другом, что, даже предполагая, что не достигнут желанного, но веря в то, что их нестабильный и покрытый тайной союз произведет потомство, которое они воочию увидят, мечтают о браке, телесном и мистическом, который изменит личность их обоих, чтобы воплотить их во взаимодействии: породить творческое общество, настолько идеальное, что человек в нем станет продуктом заранее установленной гармонии (как хотел Лейбниц), и искусство настолько социальное, что оно сможет стать полным выражением личности, которой не нужно будет больше ничего скрывать и ни о чем жалеть. Они ищут и защищают друг друга и в углу залы, где никто не может их услышать, признаются друг другу. Они ведут очень разные жизни, одно (в образе дамы. – А. Б.-С.) – слишком приземленную, другое (в образе художника. – А. Б.-С.) – слишком строгую; и проявляется старая как мир тема: одно может признаться в том, насколько бесполезна и непроходимо сложна его жизнь и его чувства, лишь тому, кто, будучи в какой-то степени отдален от мира, никак не может использовать мелкие интриги другого и может пренебречь столькими найденными возможностями для шантажа. Не самой себе, но отошедшему от дел Флоберу – за отсутствием мужчины, который понял бы все ее противоречия, объединил бы ее социальный образ и интимную сторону, – вот кому госпожа Бовари доверяет свой секрет; не Вронский, но Толстой выбран Карениной в собеседники. Всезнание этого человека, вызывающее так много споров, происходило оттого, что не только Каренина, но и Вронский, Левин, Кити, весь актерский состав, играющий главные роли в этой истории, выбрал Толстого конфидентом, который, находясь в долгу перед прогрессом и новыми нравами, решается нарушить клятву и сделать публичными секреты, узнанные на исповеди. Не является ли изрядная часть романов XIX века нарушением тайны исповеди? Так вот, в этой возвышенной атмосфере, в которой разыгрывалось будущее устоев, общества, женщины, крестьянства, республики, где закат религиозности уже привносил в интерьеры более умеренный и комфортный свет, люди постоянно встречались за обедом, ужином или за чаем, не зря ведь драма разворачивалась в первую очередь в доме одного из многих патрициев, женатого на одной из тех прекрасных Анн (будь то Каренина или Осорес420), которым судьба готовила одно из важнейших предназначений женщины, но чье будущее было уничтожено жестокостью общества (получается, что уничтожена была судьба).

К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали: старая кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один молодой человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службу. <…>421 Он вошел, потирая лоб, в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене422.

Уже ясно, что дом, в котором ежедневно собирается по три человека на обед, вполне может быть тем местом, где будут происходить изменения в европейском обществе, освобождение женщины, глобальные преобразования в крестьянской среде. Толстой как будто решает сделать пространственную неопределенность еще глубже, чем у Флобера, так как даже не упоминает расположение вещей и людей, предпочитая обозначить пространство (парадоксальным образом) через бой часов Петра I и ордена Алексея Александровича. На самом деле речь идет об обычном обеде, которым автор хочет изобразить собственно рутину, и именно поэтому здесь не появляется описание порядка рассадки, которое так важно, когда необходимо подчеркнуть или проанализировать явные или же скрытые отношения между участниками трапезы.

Однако совместный прием пищи может стать и отправной точкой для подобных отношений, моментом, когда сотрапезники знакомятся друг с другом и зарождаются первые, спонтанные чувства – симпатия и неприязнь, интерес и презрение, влечение и отвращение, доверие и страх, – которые, таким образом, будут и дальше присутствовать в разворачивающемся действии, непрерывно и изощренно доминируя над ним. Как раз такой случай представляет собой сцена первого обеда, на котором юный социалист Нежданов, герой тургеневского романа «Новь», нанятый Сипягиным в качестве учителя для сына, предстает перед реакционным, скованным обществом имения в С-ой губернии.

Ровно в пять часов Нежданов сошел вниз к обеду, возвещенному даже не звуком колокола, а протяжным завываньем китайского «гонга». Все общество уже собралось в столовой. Сипягин снова его приветствовал с высоты своего галстука и указал ему место за столом между Анной Захаровной и Колей. Анна Захаровна была перезрелая дева, сестра покойного старика Сипягина; от нее попахивало камфарой, как от залежалого платья, и вид она имела беспокойный и унылый. Она исполняла в доме роль Колиного дядьки или гувернера; ее сморщенное лицо выказало неудовольствие, когда Нежданова посадили между ею и ее питомцем. Коля сбоку поглядывал на своего нового соседа; умный мальчик скоро догадался, что учителю неловко, что он конфузится: он же не поднимал глаз и почти ничего не ел. Коле это понравилось: он до тех пор боялся, как бы учитель не оказался строгим и сердитым. Валентина Михайловна тоже поглядывала на Нежданова423.

В том, что касается рассадки, ясно только то, что Нежданов садится между своим учеником и пожилой двоюродной бабушкой, которая с подозрением рассматривает его как чужака или узурпатора; это контрастирует с точно указанным временем действия и с временнóй осью, которая сразу же становится ведущей в повествовании («Сипягин приветствовал его…», «Анна Захаровна была перезрелая дева…», «она исполняла в доме роль…», «выказало неудовольствие, когда Нежданова посадили…»), однако не может обходиться без навязанных пространством правил. Но уже есть намеки на то, что можно было бы назвать «позиционными» чувствами (то есть чувствами, которые в тексте будут связаны с положением персонажей в пространстве относительно друг друга. – А. Б.-С.): благополучие Сипягина, неблагополучие его тетки, успокоение, которое приносит Коле стеснительность учителя, и завуалированный интерес