Серафим не знал, как поступить. Всем известно, чего стоит пройти пешком от Мантейгаса до Алдейя-до-Карвальо даже в хорошую погоду. Человек добирается совершенно обессиленный. А в такую бурю и за шесть часов не дойдешь…

— Мне нужно быть там сегодня, очень нужно, — повторил Серафим. — Но дорога тяжелая… Давай все-таки вернемся! Пойдем завтра. Неужели ты не можешь пропустить день на работе? Ну а если бы ты заболел?..

Орасио подумал, что Серафим прав. Его тоже пугала эта страшная ночь, окутавшая горные дороги, она то стонала, то ревела… На мгновение он решил вернуться. Усесться у очага в родительском доме — как это было бы замечательно! Но тут же вспомнил о мастере. «Матеус не любит, когда не выходят на работу, даже по болезни. А если он узнает, что я не вышел только потому, что отправился в Мантейгас повидать возлюбленную, то рассердится не на шутку. Какое ему дело до меня и моей невесты!.. Он разозлится и будет еще долго держать меня в учениках, а мне нужно скорее стать рабочим. Рассчитывать же я могу только на Матеуса».

— Ты как хочешь, а я иду дальше! Мне прогуливать никак нельзя… Да и какой смысл возвращаться? Отсюда до Мантейгаса больше часа ходьбы. Пойдем вместе, быстро доберемся до середины дороги, а оттуда до Алдейя-до-Карвальо все время спуск… Не успеем оглянуться, как будем там. Впрочем, поступай как знаешь…

Серафим стал размышлять. Невесело в метель одному шагать по горам, тем более что он уже довольно далеко от дома. Ему тоже ни к чему терять завтрашний день на дорогу. Если бы он дошел сегодня, то с утра пораньше потолковал бы с сыном, затем сходил в Ковильян купить то, что ему заказала жена доктора Коуто, и вернулся домой еще засветло. Ведь на обратном пути у него уже не будет попутчика, да и не хочется еще раз оказаться в горах в такую ночь, как сегодняшняя.

— Ну что ж, ладно, — покорно сказал он.

Они двинулись дальше. Ветер продолжал завывать, крутил снежные вихри. Путники то и дело стряхивали посохами снег с полей шляп. Но проходило немного времени и шляпы снова становились тяжелыми, как свинец.

Серафим шагал молча. Ветер дул в лицо, от него шумело в ушах, болела голова. Каждый шаг давался все труднее, как будто ветер хотел помешать людям проникнуть в его мрачные владения. Пальто Орасио и плащ Серафима то хлопали их по ногам, то распахивались, то надувались; намокшие брюки прилипали к телу. А горы по-прежнему засыпало снегом и кругом слышался жуткий лисий лай разъяренной стихии.

Они взбирались по обрывистой круче. Внезапно Серафим остановился, сбросил мешок и повернулся спиной к ветру. Он задыхался, глаза его налились кровью, губы посинели; шляпа и плечи были покрыты снегом. Орасио последовал примеру товарища. Фонарь раскачивался у него в руке, как часовой маятник.

— Я ведь тебя предупреждал, что будет метель… Надо было вернуться, — с трудом выговорил Серафим. — А ты не хотел. Вот видишь, что творится!

— Положим, насчет метели ты не упоминал. Говорил только, что погода плохая. Но ведь так часто бывало, а потом…

— Теперь возвращаться уже поздно… Эх, зря я не сделал этого раньше…

Фонарь отбрасывал блики то на их лица, то на руки.

— Зря я тебя послушался… будто у меня самого нет головы на плечах…

Серафим говорил с натугой. Орасио тоже очень устал, и ему было трудно дышать, но он не хотел в этом признаться.

— Несколько лет назад одного человека из Гоувейи занесло снегом на скате Пеньяс-Доурадас, — снова заговорил Серафим. — А остальные спаслись только потому, что случайно наткнулись на здание обсерватории. Иначе все бы погибли…

— Они плохо знали горы, не то что я, — прервал его Орасио.

Он неуверенно поднял фонарь, пытаясь определить, где же они находятся, и, чтобы утешить Серафима, сказал:

— Мы как будто уже прошли Алмас. Должны быть теперь недалеко от Портелы…

Серафим продолжал свое:

— А тот парень, который недавно погиб вместе с лошадью на склоне Пеньяс-да-Сауде, тоже не знал гор? А?

Орасио пожал плечами:

— Знай я, что ты такой трус, не взял бы тебя в попутчики.

— Я трус? — голос Серафима доносился, как из подземелья.

Обоим казалось, что кто-то подталкивает их в спину. Орасио просунул пальцы между шеей и воротником и вытряхнул оттуда тающий снег. Ему захотелось помочь Серафиму:

— Дай мне мешок… А ты возьми фонарь…

Они снова зашагали, опустив головы и отворачиваясь вправо, чтобы легче было дышать… Наверху ветер дул с еще большей силой. Снег было прекратился, но тут же повалил снова.

Временами Орасио чувствовал, что его левая рука, в которой он держал мешок, замерзает. Тогда он на несколько минут перекладывал ношу в правую руку, а посох в левую. Он все время старался двигать пальцами, но это давалось ему с трудом.

Внезапно погас фонарь. Серафим выругался. Вскоре оба остановились: кругом ничего не было видно. Снег хлестал их по лицам и рукам. Серафим снова стал ругаться; его голос терялся в вое ветра.

— Распахни плащ! — попросил Орасио. Встав на колени, он вытащил коробку спичек. — Давай сюда фонарь. — Он открыл стеклянную дверцу и чиркнул спичкой, но она погасла…

Серафим стоял спиной к ветру и, зажав фонарь между ног, укрывал его плащом. Однако и вторая, и третья, и четвертая спичка тоже потухли. Орасио злился: закоченевшие пальцы не слушались, он не мог донести до фонаря крошечный огонек, который на мгновение пронизывал темноту, чтобы тут же погаснуть. Серафим тоже злился. Ему казалось, что он сразу сумел бы зажечь фонарь. «Дай-ка мне! Дай-ка мне!» — твердил он. Однако Орасио упрямо пытался сделать это сам. Он снова открыл коробок и нащупал там только четыре спички. Подняв глаза на товарища, он испуганно спросил:

— А у тебя есть спички?

Серафим сразу все понял.

— Нет. Ты же знаешь, что я не курю, — мрачно, с укором ответил он. — Дал бы мне, я бы давно зажег…

Орасио поднялся с колен:

— Не зажег бы! Никто не зажег бы! Возьми спички… Но имей ввиду: зажечь фонарь удастся, только укрывшись у какой-нибудь скалы…

Привыкнув к темноте, они стали кое-что различать вокруг себя. Орасио пришло на память, как в пятницу, выйдя из дома Марреты, он обратил внимание на луну, которую часто закрывали облака. «Если бы сейчас появилась луна, это было бы для нас спасением», — подумал он. Непроницаемое темное небо по-прежнему тяжело нависало над их головами. «Жоан