останется никого. Магистр должен после разговора со мной оставить послание для будущих веков и запечатать его ровно на сто лет.

— Да… — снова задумался Бурмасов. — Нынче мало кто думает на сотню лет вперед. В этом смысле твои откровения вроде бы никого особо волновать не должны… Хотя постой-ка! Откровения тех предков твоих имели касательство к судьбе мира всего или только к судьбе вашего островка?

— Большей частью, конечно, к судьбе того места, где эти откровения происходили. В тех случаях первоочередно к Мальте, стало быть.

— Ну а ежели ты сейчас в России и станешь делиться своими откровениями с российским императором, то в этом случае…

— В этом случае, — сказал фон Штраубе, — я так думаю, откровения будут иметь касательство по большей части именно к России.

И снова, подъяв перст, Бурмасов воскликнул:

— Вот!.. Ибо что такое Мальта твоя? Ты уж не серчай, но Мальта твоя — тьфу, островок! На географической карте булавкой в него ткни — и всё, нету твоей Мальты!.. А Россия… Это, брат, Россия! Тут из пушки по карте пали — все равно что-нибудь да останется!

— Да, Россия — преогромная страна, — признал фон Штраубе, — но к чему это ты?

— Да к тому!.. Как ты не понимаешь? Судьба Мальты твоей, да еще через сто лет, мало для кого составляет заботу; на судьбе мира всего даже погибель ее, почитай, никак не скажется. А вот судьба России!.. — Внезапно спросил: — Скажи мне, Карлуша, рок можно преодолеть?

Фон Штраубе не однажды думал об этом, оттого ответил сразу же:

— Я так полагаю, что никакого рока нет. Как, по-твоему: если человек пилит сук, на коем сидит, а потом вдруг падает, это как считать, злой рок?

— Какой тут рок? Дурость — вот как сие называется. Если б кто очутился рядом чуть поумнее да вовремя предостерег его, дурня…

— Ну а если б он не послушал?

— Тогда вдвойне дурак!

— Именно! — подтвердил фон Штраубе. — Так же точно и люди, и даже, бывает, целые сообщества и народы: не прислушиваются к тихому голосу предостережения, падают ниже некуда, а вину всему видят в некоем изначально предначертанном для них роке.

— А как тогда быть с царем Эдипом? — выказал Бурмасов неожиданную для барона образованность. — Его-то, сколь помню, вещий оракул как раз предостерег.

— О, — ответил фон Штраубе, — голос судьбы надо не только уметь слышать, но и понимать. Представь, что человека, пилящего перед собой сук, предостерегли бы на неведомом для него языке.

— Ну а в случае с тем же Эдипом? Я так понимаю — его предостерегли вполне по-эллински.

— Но что он понял из тех слов? К примеру, ему был предречен грех отцеубийства; так не убивай же вообще никого, тогда избегнешь и этого тягчайшего греха! Было предречено, что женится на собственной матери; так прими схиму, минует тебя и сей грех!

Никита из его умозаключений вдруг вывел нечто совершенно свое:

— Выходит, — проговорил он, — императора нынешнего, Павла Петровича, все равно убьют, предостерегай ты его или не предостерегай.

При этих словах Двоехоров отвлекся от своих благостных мыслей и взглянул на него несколько испуганно.

— Ты чего, Харитоша? — спросил Бурмасов, поймав на себе этот взгляд. — Тебе ли не один черт (прости Господи!), кто восседает на троне?

— Теперь уж не один, сказал подпоручик. — Государь Павел Петрович за меня сватает Елизавету Кирилловну. Я уж и колечки венчальные присмотрел; матушка из деревни денег вышлет — куплю. А ты тут такое говоришь. Я уж думаю: успеть бы венчанию… Ну а коли успеется, так, понятно, один… этот самый, как ты сказал.

— Не печалься, Христофор, — подбодрил его князь. — Венчание — дело быстрое, а заговор против государей такая штука, что в один миг не делается. Окольцуют тебя, Харитоша, заметить не успеешь…

— Ну, коли так… — И на простодушном лице Двоехорова снова нарисовалась отрешенная и наипросветленная благость, какая могла быть только от умосозерцания родинки возлюбленной.

Бурмасов опять повернул голову к фон Штраубе.

— Да, выходит, удушат Павла нашего, даже если б ты его предостерег. Тут никакие караулы не помогут. Не услышит он голоса фортуны, ибо не вышел умом… Чтоб уберечься, не караулы усиливать надобно, а совсем другие действия принимать: над дворянской честью не глумиться, указами дурацкими не выставлять себя на всеобщее посмешище. Но тогда бы он был не Павлом, а вовсе кем-то другим, наново переродился, что никому из смертных не дано… И цесаревичу, выходит, быть, как и Эдипу, отцеубийцей, — продолжал князь. — Ты с заговорщиками не милуйся, тогда избегнешь смертного греха. А когда ты душой с ними, да при том мечтаешь Божьи заповеди соблюсти — нет, не получится так!.. Однако, — добавил он, — ты, Карлуша, говорил тут еще про людские сообщества, даже про целые страны; им-то когда-нибудь предначертанного судьбою удавалось избежать?

— Увы, им для того как раз и приходилось наново перерождаться, — сказал фон Штраубе.

— К примеру?

— К примеру, Древний Рим. Предначертано было, что падет через двенадцать веков после Ромула; тогда же он, как всем известно, и пал. Однако самые прозорливые услыхали Божий глас, что довольно жить лишь в наслаждениях и разврате, и на останках растленной, смердящей уже империи они сотворили мир христианский. Много других примеров из древности в подтверждение тому… Да что там! Весь мир наш предупрежден! Любой может прочесть эти предупреждения в книге Апокалипсиса. А избегнем ли мы пророчества, а стало быть, и конца света, один Господь знает. Ибо всем для того должно наново переродиться и возжелать царствия не земного, как подбивает искуситель, а Небесного.

Бурмасов сидел молча, еще более, чем прежде, задумчивый. Наконец сказал:

— Ладно, до всеобщего Армагеддона, мне так сдается, еще далеко; ну а с Россией, с Россией-то как? Твои эти… пророчества — могут они ее предостеречь?

И в который уже раз — пока что лишь слабым всполохом — перед фон Штраубе промелькнуло видение: жестокая звезда над черной водой и гарь в воздухе, наполняющем воспаленную страну.

— Думаю, могут, — сказал он. — Но для этого многое должно сойтись.

— Я так понимаю, перво-наперво, ты должен остаться жив, чтобы суметь свое пророчество передать, — стал загибать пальцы Бурмасов.

— Да, и это, конечно, — признал фон Штраубе.

— Далее, должен быть жив император Павел до той поры, пока ты ему не передашь; так?

— Вполне верно.

— Затем, — загнул третий палец Никита, — он должен тебя выслушать и тебе поверить. Верно рассуждаю?

— Куда уж как.

— Наконец, он должен внять твоим словам настолько, чтобы его сподобило начертать письмо для будущих веков. — Глядя на свои четыре загнутых пальца, князь вздохнул: