— Господа, — сурово сказал Бурмасов, — дело чрезвычайное, и я не хочу изводить слова на обмен любезностями.

— Но о чем вы?..

— Однако, князь, я решительно ничего… — разом забормотали братья.

— Господин Пьер, — оборвал их Никита. — Я знаю, что накануне аудиенции у императора вы взяли в долгу подпоручика нашего полка Голубицына триста рублей…

— Но я же их не замедлил вернуть! — удивился такому обороту Пьер.

— Я тому свидетель — уже спустя два дня вернул, — заспешил подтвердить Жак.

— Ровно о том я и желаю вас спросить, — не сбавляя суровости, сказал Бурмасов. — За два дня до того у вас не было за душой ни гроша, и вдруг спустя два дня триста рублей появляются, да и поболее небось — иначе бы вы долг целиком не вернули. Между тем имений, из которых вам могли бы прислать, у вас, сколь я знаю, ни в России, ни где-либо еще нет. Государево жалование для мальтийских рыцарей также поступило много позднее. Вот и спрашиваю: откуда взялись деньги, господин Пьер?

— Но в чем дело, князь?.. — пролепетал тот. — Не кажется ли вам, что ваш вопрос?..

— Лишен деликатности? — докончил за него Никита. — Вполне сознаю. И ежели вы возжелаете вслед за тем сатисфакции, то я к вашим услугам — на шпагах или на пистолетах, как вам будет угодно. Однако прежде, клянусь, вы ответите на мой вопрос!

— Но чем он все же вызван? — вмешался Жак. — Уж не думаете ли вы, что Пьер у кого-то похитил эти деньги?

— Вовсе нет, — отозвался князь. — Дабы похитить кошелек, требуемы навыки, коими вы, уверен, не обладаете. Но существует и другой способ обретения денег, не менее, а много более преступный.

— Преступный?..

— Преступный?. — округлив глаза, в один голос выдохнули братья.

— И много более, чем воровство, у нас в России караемый, — невозмутимо продолжал князь. — Если за воровство у нас полагается всего лишь прилюдное битье кнутом, вырывание ноздрей, выжигание клейма на лбу и затем отсылка в сибирскую каторгу…

— «Всего лишь»?!. — воскликнул Жак.

— Sur, le pays cruel![55] — воскликнул Пьер.

Бурмасов, не слушая их восклицаний, все с той же невозмутимостью продолжал:

— …то за действия, кои я разумею, у нас тут согласно Уложению о наказаниях принято лишь одно — виновных четвертовать. Вам пояснить, господа, что сие означает?

— О, нет, нет… — пробормотал Жак. — Mon Dieu! Quelle sauvagerie!..[56]

— Но что за преступление вы имеете в виду? — решился спросить немного более храбрый Пьер. — Неужели наша с Жаком…

— Наши чувства друг к другу… — подсказал Жак.

— Да, наши чувства… Неужели они тут караются столь варварски жестоко?

— При чем тут ваши… ладно, назовем «чувства»? — сказал князь уже несколько с меньшей твердостью. — За чувства, даже за эдакие, у нас ничего не предусмотрено. Такое тяжкое преступление у нас лишь одно — это злоумышление против особы государя…

Братья перестали дрожать, было сразу видно, что от сердца у них отлегло. Жак даже с облегчением улыбнулся, а Пьер сказал:

— Но в таком преступлении — мы, клянусь вам, князь, совершенно…

— Отчего вы могли заподозрить нас? — встрял окончательно пришедший в себя Жак.

Твердость в голосе Никиты чуть поубавилась.

— Да оттого, — сказал он, — что вы имели неосторожность водить дружбу с лицами… точнее с лицом, причастным именно к тому, о чем я упомянул.

— Вы, вероятно, имеете в виду поручика… — начал было Пьер, но Бурмасов перебил:

— Не надо лишний раз называть имен. Да, разумеется, мы имеем в виду одно и то же лицо.

— Mon Dieu! — воскликнул Жак. — Такой милый, такой щедрый человек — и вдруг заговорщик?!.

— Да нам все ваши российские заговоры… — лишь отмахнулся Пьер.

Теперь князь был явно в смущении.

— «Милый и щедрый»… — проговорил он. — Так что ж, у вас и с ним тоже… тоже чувства?

Братья лишь потупили глаза.

— И те триста рублей — это он вам от щедрот своих подарил? — догадался Бурмасов.

Снова только потупленные взоры были ему ответом.

— А вы случаем — в порыве ваших чувств — не передали ему слова, произнесенные бароном в карете?

— У нас что же, по-вашему, князь, других тем для разговора с поручиком не было?! — с такой неподдельной искренностью воскликнул Жак, что от былой решимости Никиты не осталось и следа.

— Да и зачем нам было говорить ему то, что для нас же во вред? — прибавил Пьер.

— Отчего же во вред? — не понял Бурмасов.

— Да оттого, — сказал Жак, — что в таком случае нам пришлось бы объяснять поручику, как мы очутились в одной карете с братом Штраубе.

— А стало быть, и поведать ему, кто мы такие, — подхватил Жак.

Бурмасов смотрел на них с полным непониманием.

— Поручик по сей день считает, — пояснил Пьер, — что мы дети несчастной, залитой кровью Франции, чудом занесенные в Россию и оставшиеся тут без всяческих средств к существованию, оттого, жалеючи нас, поддерживает из своих немалых средств как может. А узнай он, что мы как члены ордена состоим на жаловании у императора — и просить о такой поддержке нам было бы…

— Во всяком случае, как вы, надеюсь, понимаете, гораздо труднее, — закончил за него Жак.

— А так вы милостиво предоставляете ему считать, что он оказывает христианскую помощь неимущим, а не расплачивается с вами за ваши… гм, чувства? — с презрительной улыбкой спросил Бурмасов. — Что ж, весьма достохвальная забота о душе поручика.

— Однако же, князь, ваши странные намеки… — попытался сохранить лицо Пьер.

Никита более не желал ссоры.

— Возможно, я не вполне аккуратно выразился, — сказал он. — Впрочем, если вам желательна сатисфакция, то я с того и начал наш разговор.

— О нет, просто мы этих намеков совершенно не поняли, — поспешил вставить менее отважный Жак.

— А не поняли, так считайте их и не было, — миролюбиво отозвался Бурмасов. — За сим, господа, примите мои извинения за беспокойство…

— О, князь!..

— Быть может, желаете вина?..

— Нет, нет, благодарю, недосуг. Прощайте, господа. — Бурмасов поклонился сухо весьма, и они с фон Штраубе покинули эту обитель разврата.

— Ясно, что передо мной они ни в чем не повинны, — пока возвращались на извозчике, сказал барон, — а все равно такое чувство после этого разговора… Чтобы рыцари ордена состояли в содержанках у какого-то поручика!»

— Да уж, — подтвердил Бурмасов, — чувство такое, будто навоза вкусили… Но что в отношении тебя невиновны оба, то правда твоя. Дело не в том даже, что они там лепетали, а в том, что, по