Несколько дружных залпов, и путь отряду расчищен. Прорвав цепь, бойцы, не ввязываясь в бой, оторвались от преследователей.

Только к вечеру отряд добрался до Кармелюкова яра. Провели тревожную ночь. Раненому с каждым часом становилось хуже. Его нога вздулась, он метался в жару.

Утром Игорь попытался сходить за доктором в Каменогорку. Но вернулся ни с чем.

— Из лесу нельзя выйти. Вдоль дороги от Гущинец и, очевидно, до самой Уладовки фашистские посты, — сказал он.

Гриша, который вернулся из разведки, рассказал, что и со стороны Мизякова и Супрунова сплошной заслон гитлеровцев. Правда, в самом лесу их нет, но на всех дорогах вокруг леса посты, подводы, даже окопы для пулеметных гнезд вблизи перекрестков роют.

На следующий день группа во главе с Игорем и Лукашевичем решила прорваться в село Бруслинов, чтобы достать лекарства и продуктов. Все запасы были на исходе. Но к обеду хлопцы вернулись, так и не сумев прорваться через заслоны, которые блокировали лес.

А есть уже было нечего. Если делить по полсухаря на брата в день, то хватит на три дня…

Время шло. У раненого началась гангрена. Судя по всему, получил воспаление легких Гриша. Открылась рана на ноге у Довганя. И тогда в село Гущинцы, где была участковая больница, попросилась идти Оля. Причем решила идти средь бела дня, в открытую.

Она незаметно вышла из леса на павловскую дорогу, но не пересекла ее, а пошла по ней в сторону патрулей. Пройдя метров сто, свернула в сельскую улицу. И ее никто не остановил! Патрульным не пришло в голову, что это партизанка, а не девушка из ближайшего села.

Врач тут был один. По всем болезням. Дождавшись своей очереди, Оля вошла в кабинет. Медсестра пропустила ее, закрыла дверь.

— А что привело сюда вас? — спросил врач, почему-то морщась. Очевидно, он и сам был нездоров.

Вместо того чтобы ответить врачу, Оля повернулась к сестре и сказала:

— Оставьте, пожалуйста, нас вдвоем.

— Извините, но в этом кабинете распоряжаюсь я.

— Да, я знаю, — ответила Оля и, глядя на сестру, продолжала: — Однако в ваших же интересах попросить сестру выйти. Вопрос очень личный и касается вас.

Сестра сама, не ожидая распоряжения врача, молча вышла и плотно прикрыла дверь. Оля поставила на стол ридикюльчик, открыла его и… вытащила браунинг. Одним движением щелкнула затвором и сказала:

— Я партизанка. Нам очень нужны медикаменты. Как можно больше.

Врач от неожиданности отшатнулся, встал со стула. Но, взяв себя в руки и пытаясь быть спокойным, спросил:

— А если не дам?

— Возьму сама. А вас придется…

— Вы этого не сделаете. Вас ведь обязательно схватят и повесят.

— Если я вот так пришла к вам, значит, другого выхода не было.

— Хорошо. Я дам вам медикаменты. Но не думаете ли вы, что я их держу в этом ящике стола? Мне все равно надо будет отсюда выйти. А войти обратно я могу или с лекарствами, или… с немцами.

— Если честно — то я верю, что вы советский человек. Ну а на всякий случай… В Гущинцах нет второй больницы. Нет тут и второго врача. Товарищи знают, куда я пошла.

На бледном лице врача появилось подобие горькой улыбки.

— Уберите свою игрушку. Я вам дам медикаменты. Сперва я подумал, что все это фашистская провокация.

Оля послушно спрятала пистолет.

Врач расспросил, чем больны люди, что надо лечить. Многих лекарств в больнице не было. Но йода, бинтов, жаропонижающих средств он ей дал, добавил еще каких-то порошков, заставил записать, как и чем пользоваться. Дал еще и хлеба, и кусочек сала, завернутый в тряпочку. Когда Оля ушла, пожилая медсестра спросила:

— Эта, что приходила… С немцами догулялась?

— Да… — рассеянно ответил врач, — какая-то очень психованная.

— По ней это видно, — согласилась сестра.

Когда Оля вернулась в отряд, раненый уже умер. Партизаны разделили хлеб и сало, накормили Гришу и взялись его лечить.

Каждый день уходили хлопцы в разные концы и каждый раз возвращались ни с чем. Ни в одно село нельзя пройти. Все выходы из лесу гитлеровцы блокировали намертво.

А где-то на одиннадцатый или двенадцатый день блокады, когда истощенные от голода люди едва стояли на ногах, случилось нечто неожиданное.

В этот день на одном из постов стояла Катя Белая. Ее дежурство подходило к концу.

Было это на рассвете. Над верхушками деревьев уже светилось белесое небо, а тут еще стоял полумрак, в двух метрах над землей плавала тонкая, как газовый шарф, пелена тумана. И такая тишина — голова кружится. И тут Катя услыхала чьи-то крадущиеся шаги. Зашелестела листва.

Катя насторожилась и, как ее учили, взвела оба курка «аркебузы». Это была знаменитая «огневая единица» в отряде — обрез, но не винтовочный, а из охотничьей двустволки 12-го калибра. При выстреле тяжелая дробь из его стволов разлеталась веером. Но недостаток оружия в отряде заставлял дорожить и этой «огневой», а скорее шумовой единицей. Катя прислушалась. Тихо. Она прошла немного вперед по тропе — никого. Несколько минут стояла не шелохнувшись. Никого. Почудилось, что ли? Но что теперь делать с «аркебузой»? У нее очень чуткий спуск. Чуть чего — и громыхнет на весь лес. Как спустить курок? И чем больше думала над этим Катя, тем больше беспокоилась. Решила пойти отыскать Игоря, чтобы помог. Сделала несколько шагов и наткнулась на Довганя.

И тут будто из-под земли вырос обыкновенный сельский дядька, с ведром в одной руке и узелком, который он нес на веревочке, — в другой. Это было как во сне. Только что никого не было — и вроде бы из ничего материализовался человек. Впору было перекреститься, чтобы проверить: не сгинет ли? Он шагнул навстречу партизанам и сказал:

— Я Свистун из Пеньковки. Вот теперь бачу, что вы партизаны, а то поставили тут какую-то дивчину.

— Чего тебе надо, дядько?

— Картошки вам принес. — И он протянул ведерко. — Громада[15] меня прислала. Люди говорят: иди, мол, Свистун, отнеси партизанам. Там хлопцы за родную землю страдают. Может, у них и поесть нечего.

— А как же вы, дядьку, решились? Немцы ведь кругом!

— Чего мне бояться? Терять мне нечего. Жинки нема, детей нема…

Подошли другие партизаны. Просто не верилось. Все это было невероятно. Из Пеньковки, где ни у кого из них нет ни тетки, ни дядьки, люди с риском для жизни отправили к ним своего посланца с картошкой.