Шрифт:
Закладка:
Последнее определение, очевидно, предполагает, не меняя ничего по существу, хотя бы немного завуалировать наукообразным словотворчеством термин, задевающий национальное самолюбие – «марионеточный режим», хотя в мировой историографии, включая диаспорную, нередко используется именно такая оценка государственного устройства 1918 г. Так, И. Лысяк-Рудницкий полагает, что гетманат не имел надлежащих черт настоящего, органичного правопорядка и опирался не столько на силы местного консерватизма, сколько на штыки австро-немецких оккупантов[349]. Как безусловно марионеточный характеризует режим П. Скоропадского английский исследователь О. Файджес[350]. Не очень отличается от упомянутых соображений мысль О. Федишина, считавшего, что лучшим определением Украины в условиях немецкой оккупации 1918 г. является «сателлит». Она занимала положение государства, которое добровольно, хотя и неохотно принимало защиту великой державы с неизбежным ограничением своего суверенитета[351].
Весьма однозначно на точку зрения того, что осуществленная в 1918 г. Германией и Австро-Венгрией оккупация превратила Украину в «фикцию дружественной страны» (endlich die Fiktion vom befrenndeten Land anfhort) с правительством, которое является лишь «куклой» (nur Puppe) в руках иноземной администрации[352], встал интернациональный коллектив историков в новейшем исследовании, в котором использованы архивные и опубликованные источники многих стран[353].
Разночтения и отличительные толкования наблюдаются в публикациях, посвященных персонально П. Скоропадскому, его личностному влиянию на государственный курс[354], а также главному идеологу украинского монархизма В. Липинскому[355].
Попытку охватить, согласовать наличные подходы, частично и упомянутые выше, по возможности привести их к общему знаменателю осуществил Р. Пирог, предложив такой вариант определения гетманата П. Скоропадского: «Авторитарно-бюрократический режим с близкими к диктаторским полномочиям главы государства, отсутствием представительского органа, соединением в правительстве исполнительных и законодательных функций, существенным ограничением демократических свобод, деформированной политической системой, узкой социальной базой и временным характером правления». Тут же автор предостерегает: «Однако эта характеристика требует делать обязательное ударение на том, что функционирование данной государственной конструкции существенно ограничивалось фактором причастности милитарной силы чужих стран. Их поражение в мировой войне губительно сказалось на судьбе последнего украинского гетманата»[356].
Однако, судя по всему, далеко не всех устраивают попытки дать объективную и в результате неизбежно негативную оценку режиму 1918 г. Параллельно прилагаются усилия каким-либо образом смягчить рефлексии, увести общественное мнение в умозрительные абстракции. Так, определенное распространение в последнее время приобрела тенденция квалифицировать Украинскую Державу как некий «малороссийский проект», в чем усматривается и главная причина его обреченности на неудачу[357]. Исходным моментом для В. Ф. Верстюка, развивающего такую версию, является прежде всего личность П. Скоропадского. Деликатно отклоняя утверждения об украинском патриотизме гетмана, надежно опираясь на свидетельства самого П. Скоропадского и на документы тогдашних политиков из разных лагерей, автор приходит к твердой мысли: «П. Скоропадский был человеком российской культуры с большим сентиментом к России»[358]. И хотя в бурную революционную эпоху и он оказался втянутым в водоворот политики, которая обусловила определенные сдвиги в ориентациях, в частности в украинских делах, базовые мировоззренческие принципы оставались незыблемыми, сказываясь в решающие, экзистенциальные моменты. В результате «форма национально-государственного строительства, избранная гетманом, оказалась неудачной. Это было ни украинское, ни российское государство, условно его можно было бы назвать малороссийским»[359].
В результате «неумелая попытка гетмана найти какой-то среднеарифметический (малороссийский) выход из ситуации превратила его в мишень, по которой стремились стрелять с обеих сторон»[360]. «Перекрестный огонь» с украинской и российской сторон и предрешил судьбу гетманского режима, который «мог устроить лишь немногочисленную группу крупной буржуазии и земельных собственников, которые таким способом готовы были защищать свои сословные интересы, сформированные еще со времен империи, когда элита имела донациональные ценности и способ мышления»[361].
Определенное историографическое направление представляют сторонники концепции, интерпретирующей гетманат как «проявление консервативной революции»[362].
Сразу же обращает на себя внимание смысловая противоречивость самого словосочетания. С понятием «революция» традиционно ассоциируются движение и даже интенсивные прорывы вперед, а консерватизм связывается с приверженностью ко всему устаревшему, отжившему, враждебностью и противодействием прогрессу, в том числе, а может быть – и прежде всего, в общественной жизни. Конечно, совместить два понятия непросто. На поверку замысел осуществлявшихся изменений обнаруживается несколько в ином. «Провозглашение Украинской Державы, – настаивает Ю. Терещенко, – знаменовало собой возобновление собственной украинской национальной государственнической традиции, прекращение разрушительных “социалистических” экспериментов и направление Украины к налаживанию классового сотрудничества и цивилизованного реформаторства»[363].
Если не камуфлировать истинную цель словами о классовом сотрудничестве и цивилизованном реформаторстве, становится ясным: речь шла прежде всего о противодействии революционным изменениям, революционному курсу, то есть – по-простому – о контрреволюционной направленности и переворота и формируемой после него государственности. О каком классовом сотрудничестве могла идти речь, если общество пытались вернуть к дофевральской (1917 г.) ситуации, то есть полуфеодальной системе господства абсолютного меньшинства и создаваемых условий для возобновления эксплуатации большинства?
Непросто поддается пониманию такой, к примеру, пассаж: «Сложность тогдашнего общественно-политического и экономического состояния в Украине не допускала возможности полной победы консервативной революции. Украинский консерватизм не имел для этого ни необходимых организационных сил, ни выразительно сформированной идеологии»[364]. Вновь возникает практически риторический вопрос: как в таких условиях осуществлять «цивилизованное реформаторство»?
Ответ не вполне внятный и убедительный: «Преобразования, начатые П. Скоропадским, не были исключительно консервативными и в значительной мере дополнялись либеральным реформаторством. Поэтому украинский консерватизм в 1918 г. можно в полной мере квалифицировать как либеральный (? – В. С.) и как такой, который выступал не против общественных преобразований вообще (? подчеркнуто мной. – В. С.), а против радикальных социальных экспериментов большевизма и украинских социалистов из Центральной Рады»[365].
И вновь вопросы. Против каких большевистских экспериментов совершался государственный переворот 29 апреля 1918 г., когда вся территория Украины была оккупирована австро-германскими войсками, официальной властью считалась Центральная Рада, а большевики были либо физически уничтожены, либо вынуждены были эвакуироваться? Если переворот и последующая политика были направлены равной мерой и против «украинских социалистов из Центральной Рады», насколько искренними были усилия гетмана привлечь их к сотрудничеству? Сокрушаясь по поводу того, что «все его (т. е. П. Скоропадского. – В. С.) усилия были тщетными», современный адепт гетманства заявляет: «Для большинства лидеров украинских политических партий самыми важными были так называемые “социальные завоевания” (кавычки автора также многое проясняют. – В. С.) революции 1917 г. В результате гетманат оценивался как реакционное явление, которое привело к власти “помещика”, “царского генерала” (тут кавычки автора выглядят немотивированными – разве не помещик и не генерал? – В. С.), а не возобновление традиционной национальной государственности»[366].
