свидетельствует исследуемый О. Тимощуком сегмент жизнедеятельности системы) был по глубинной сути антиреволюционным, антидемократическим, абсолютистским. И никакими одеждами не прикрыть его неприглядной сущности. Кстати, автор не может скрыть, что и «немецкие военные суды были далеки от демократических достижений европейского и североамериканского судопроизводства того времени»[396]. Речь уже не идет о карательных военных мерах, военно-полевых судах, казнях без суда и следствия, расстрелах в десятикратном масштабе за убийство одного оккупанта и тому подобное.

Естественно, что политико-правовая модель гетманата как исторического анахронизма и антипода настоящему национальному интересу не имела сколько-нибудь обнадеживающих перспектив, была обречена на неизбежное поражение. Против этого не может, в общем-то, ничего серьезного возразить и А. Тимощук: «…Ответ на вопрос о причинах краха Украинской Державы 1918 г. целесообразно искать не в стратегических и тактических просчетах внутренней и внешней политики гетманских правительственных кабинетов, а связывать ее с общим поражением в настоящее время в мире консервативной модели государственной власти»[397].

Однако, как ни странно, ученый считает, что в то время республиканские формы государственного правления просто не обнаружили на опыте своих негативных качеств, не стали панацеей от всех социальных болезней, а Скоропадский со своими единомышленниками появился на украинской государственной арене преждевременно[398]. «Гетманат как форма правления, федерация с небольшевистской Россией как государственное устройство, авторитаризм как политический режим оказались в конечном итоге нежизнеспособными», – отмечает А. Тимощук[399] и тут же пытается найти объяснение очевидного исторического результата прежде всего во внешних относительно системы факторах.

На этом фоне более взвешенной и конструктивной выглядит позиция А. Реента, который посвятил П. Скоропадскому специальную монографию в серии «Личность и эпоха»[400]. Собственно, львиная ее доля, видимо, обоснованно, посвящена событиям, связанным с периодом гетманского правления П. Скоропадского. Часто сюжеты приобретают даже не чисто биографический, а значительно более широкий смысл и характер: речь идет о процессах, в центре которых находился и в решающей степени влиял на которые гетман. И здесь исследователь избегает преувеличений, абсолютизаций, по сравнению с другими авторами вроде бы «приземляет» своего героя. На самом деле он находит равнодействующую между крайностями и, учитывая различные точки зрения, пытается воссоздать реальную картину 1918 г.: раскрыть «пружины», которые «вытолкнули» П. Скоропадского на политический Олимп, склоняясь при этом к скептической оценке его политической силы – Украинской народной громады, пытаясь понять личные мотивы поведения гетмана, оценить его персональный вклад в выработку и осуществление политического курса Украинской Державы.

Всесторонне проанализировав все важнейшие срезы функционирования гетманской системы (органов власти, судебной системы, внутренней и внешней политики, духовно-культурного сегмента), А. Реент объективно подчеркивает положительные моменты, в то же время обращает внимание на негативные стороны строительства и развития Украинской Державы, политические просчеты, показывает, как практически в каждой сфере жизни накапливались предпосылки ее неотвратимого краха. В конце концов закономерный финал гетманата, по мнению автора, был изначально детерминирован всем ходом событий, самой сущностью режима, все больше доказывавшим свою несостоятельность, бесперспективность, несоответствие и просто противоположность вызовам, потребностям времени.

* * *

Предметом особой заботы правительства было соблюдение Брестских соглашений, особенно экономических. Хотя объемы вывезенного оккупантами, конечно, с помощью гетманцев, продовольствия и других ресурсов не подлежат хотя бы приблизительным подсчетам – сохранились лишь крайне разрозненные данные, можно согласиться с доминирующей в историографических источниках мыслью, что выполнение экономических обязательств провалилось[401]. Однако «союзники» не собирались отступать от своих намерений. 10 сентября 1918 г. они заставили гетманское правительство заключить новый торговый договор, согласно которому до 15 июля 1919 г., уже с нового урожая, планировалось вывезти в Германию и Австро-Венгрию не менее 100 млн пудов хлеба (по Брестским экономическим соглашениям – 60 млн пудов), 11 млн пудов мяса крупного рогатого скота (в живом весе), 300 тыс. овец, 2 млн штук птицы, 400 тыс. пудов сала, 60 тыс. пудов масла и жиров, около 400 млн штук яиц, 20 млн литров спирта, 11 200 вагонов лесоматериалов, 37,5 млн пудов железной руды, 3 млн пудов марганцевой руды, большое количество другого продовольствия и сырья. Германия и Австро-Венгрия в ответ обязались поставить в Украину 9 млн пудов угля, 1 млн 250 тыс. пудов нефтепродуктов, определенное количество сельскохозяйственных машин и прочего[402].

Если даже закрыть глаза на неэквивалентность подобного товарообмена, совершенно ясно, что договор закладывал фундамент для нового витка противостояния и предвещал новые всплески борьбы. Вместе с тем документ наглядно свидетельствовал о неизменности тенденции экономического ограбления Украины.

Конечно, при оценке изменений в экономическом потенциале Украины начала 1918 г. не стоит сбрасывать со счетов и то, что большое количество материальных ценностей (из них значительную часть составляли продовольственные товары) было эвакуировано из Украины в губернии России при отступлении советских войск. По далеко не полным данным, в РСФСР было отгружено весной 1918 г. 7 млн 100 тыс. пудов различных ценностей[403]. Только из Екатеринослава, который в марте 1918 г. некоторое время считался столицей Советской Украины, было эвакуировано денег и ювелирных изделий на 37 302 754 руб. В Россию было переправлено 714 паровозов, 7104 загруженных и 1930 пустых вагонов[404].

В течение 1918 г. некоторое количество продуктов сельского хозяйства, скота, лошадей переправлялось в нейтральную зону, образовавшуюся вследствие договоренностей между РСФСР, Украинской Державой и Германией на территории от Рыльска до Суджи шириной от 10 верст в районе Рыльска до 40 верст в районе Обояни[405].

Ко всем этим данным (следует еще раз подчеркнуть, что они неполные) следует добавить и практически ежедневные грабежи предприятий, хозяйств, граждан, что было привычным для австро-германских оккупантов[406].

Все это крайне негативно сказывалось на хозяйственной деятельности, вело к непрерывному обострению экономического и продовольственного кризиса. В 1918 г. из 63 доменных печей работало всего 4, из 102 мартенов – только 7. Добыча руды упала в 17 раз, производство стали – в 13, проката – в 15 раз, а добыча угля – почти втрое по сравнению с 1913 г. Грузооборот железных дорог сократился в 10–12 раз[407].

Галопировала безработица, охватив в некоторых областях и городах 80–90 % ранее занятых рабочих[408]. Уменьшалась зарплата (а на большинстве предприятий она вообще не выплачивалась, хотя данные о заработке заносились в расчетные книжки), увеличивался рабочий день.

Почти наполовину по сравнению с 1913 г. сократились посевные площади, что, соответственно, привело к определенному уменьшению товарных масс хлеба. Приходила в упадок пищевая промышленность. С урожая свеклы 1918 г. сахара было получено в 4 раза меньше, чем годом ранее. 45 % свеклы вообще сгнило на сахарных заводах[409].

Наступал продовольственный кризис. Особенно угрожающие масштабы он приобрел в промышленных центрах. «В ближайшее время грозит полный голод», – телеграфировали 29 мая 1918 г. в министерство внутренних дел из Херсона. «Снабжение населения хлебом становится критическим», – сообщали из Екатеринослава в министерство продовольствия. «Положение Славяносербского уезда и города Луганска в связи с полным