— И поэтому никогда не теряй надежды…

Старушка задумалась, неподвижно глядя перед собой, словно забыла о гостье. Конверт — так до сих пор и не распечатанный — лежал в бездонном кармане ее передника. Анна-Мария, которая уже успела исповедоваться во всех своих горестях и печалях последних четырех лет, первой прервала молчание. Она несмело спросила, прочитать ли письмо отца. Прабабка, помедлив, вынула его. Какое-то время смотрела на белый конверт, потом несколько раз провела над ним растопыренными пальцами, наконец поднесла к носу и губам.

— Воняет, — неожиданно заявила она. — Из водорослей можно делать чернила получше, они совсем не пахнут. Так и скажи своему отцу.

— А письмо? Он же велел отдать его.

— Зная, что я не умею читать? — удивилась прабабка. — Хитрый, но я не стану передавать тебе его распоряжения. Пусть хоть к старости сам научится приказывать. Тебе и Софи. Скажи ему…

— Я никогда не осмелюсь, — вздохнула Анна-Мария.

— Знаю. Скажешь только одно: прабабка хотела погадать на пепле. У нее под рукой не оказалось сухих веток, и она, не прочитав, сожгла письмо. Горело оно хорошо, очень хорошо. А гадание вышло такое: пусть Франсуа ле Бон заботится о каштане по крайней мере так, как об орехе.

— Орехе? — удивилась Анна-Мария. — Почему?

— Уж он поймет, — буркнула старуха, разрывая письмо на мелкие клочки и бросая их за спину. — Орех твердый, ревнивый, сам никогда не отдыхает и другим не дает отдохнуть. Орех — это человек, родившийся в конце апреля. Понимаешь?

— Нет. Я так и не знаю, что мне теперь делать?

— А что бы ты хотела? — спросила мамаша ле Бон.

Анна-Мария ответила без колебания:

— Уехать отсюда и учиться, учиться. А летом жить на ферме. Купаться в океане, прыгать через волны и заплывать далеко-далеко. Первый раз в жизни мое желание совпадает с желанием Софи, меня совершенно не интересует Паскаль.

Прабабка взяла ее лицо в обе руки и смотрела на него долго и внимательно.

— Ну и делай, что хочешь. Ты здорова, белки глаз у тебя чистые, голубые. Тебе не повредит ни город, ни соленая вода. Только берегись ветра, чтобы он не пригнул тебя к дюнам, как меня.

Обе засмеялись и в полном согласии вернулись в каменный дом в Круазике. А вечером Анна-Мария с ноткой триумфа в голосе рассказывала, как сгорело письмо под каштаном, посаженным прабабкой несколько лет тому назад. Привыкшая к взрывам гнева Ианна, она с интересом наблюдала за лицами отца и мачехи, склоненными над столом. Но Франсуа спокойно проглотил последний кусок баранины и только тогда посмотрел на Софи. Ее лицо ничего не выражало, она только спросила:

— А гадание на пепле? Как оно вышло?

— Странно. Прабабка посоветовала, чтобы отец хотя бы так же заботился о каштане, как об орехе. Не знаю… почему?

Грохот отодвигаемого стула заглушил последние слова, Софи встала и какое-то время смотрела на падчерицу, но, вероятно, в ее глазах заметила лишь удивление, потому что повернулась и молча вышла в кухню. И только тогда Франсуа ударил кулаком по столу:

— Зачем тебе надо было повторять эти глупости? Зачем?

Анна-Мария пыталась оправдаться:

— Я не знала…

— Чего ты не знала? Что Софи отмечает день рождения двадцать седьмого апреля? Ты должна была знать и запомнить это. Святая Анна Орейская! Ведь ты же не чужая в этом доме!

По прошествии стольких лет ей, ставшей выше бабки ростом, нелегко было влезть внутрь шкафа и заснуть на твердом сеннике, в душной, темной коробке бретонского ложа. Лежа с поджатыми ногами, она вспомнила прошедший день: встречу с дедом и бабкой, с семьей Катрин, с хромым пастухом, с малинником, хозяйкой которого она неожиданно себя почувствовала, ибо, как Люси в Батиньоле, могла здесь наесться досыта, рвать малину и есть, рвать и есть, есть, есть… И наконец, встреча с океаном. Хотя время прилива уже прошло, волны все еще штурмовали берег, лизали песок между скалами и пытались перепрыгнуть через черный гранитный вал. Она вошла в океан сразу, не ожидая, когда ворчащий океан спокойно ляжет у ее ног. Как она могла столько лет жить, не плавая, не ныряя, не влезая на скользкие скалы, не прыгая с них вниз, в воду глубокую и — несмотря на жару — холодную? Анна-Мария слышала в Париже восторженные восклицания о южном побережье, о Лазурном береге. Никто никогда не хвалил Бретани, якобы холодной, ветреной и слишком дикой. Когда-нибудь «эти французы» откроют и этот берег, где кончается европейский материк. Сейчас она чувствовала себя его хозяйкой, как раньше — густого малинника, как терновника и дрока, на полевых валах, как сада, в котором уже созревали абрикосы. Впервые ее обрадовала мысль, что она снова будет качаться на верхушках деревьев и собирать самые сладкие, нагретые солнцем плоды, которыми она могла восхищаться в торговых рядах Батиньоля.

Она вернулась на ферму рано, когда ее еще не ждали, и все испортила, потому что Мария-Анна готовила ей сюрприз: на обед были нажарены блинчики из самой лучшей, самой мелкой пшеничной муки, какая только была в доме. Однако, когда этот деликатес наконец появился на столе, Анна-Мария с удивлением заметила, что никто не тянется за золотистыми кружками теста, лежащими на блюде. Странно, но знаменитые блинчики бабки ле Бон не были свернуты в трубочки. Они лежали идеально круглые, открытые, ждущие кусочка масла, бретонского масла со слезой, которое своим вкусом было обязано соли, добываемой под Герандом.

Анна-Мария не могла удержаться, тем более, что другие сидели неподвижно, чего-то ожидая, и смотрели на ее дрожащие руки. И — словно время остановилось, словно она никогда не была в Париже, не ела в ресторанах Варшавы и бистро в Батиньоле — Анна-Мария сделала древний, почти ритуальный жест: осторожно взяла пальцами обеих рук подрумянившийся блинчик, деревянной ложкой вырезала маленький кусочек масла и медленно, внимательно начала сворачивать блинчик в трубочку. Потом, все еще держа его в руке, поднесла к губам. Только тогда она услышала какой-то шепот, одобрительные возгласы и, взглянув на бабку, поняла все. Здесь ждали блудную дочь. Она вернулась и — как настоящая бретонка — начала есть блинчики руками, ибо только глупцы и жители городов не знают, что металлическая вилка портит вкус даже самого лучшего теста.

— Святая Анна Орейская! — сказал наконец Ианн, сворачивая свой первый блинчик. — Кто бы мог подумать, что я позволю опередить себя за столом этой девчонке.

— Но ведь я… — смутилась Анна-Мария.

— Он шутит, — перебила бабка. — Это твои блинчики, приготовленные специально в честь твоего возвращения. Ешь, девочка.

— И набирайся