Прав был, вероятно, Ианн ле Бон, когда предостерегал ее, как опасны «школа Дьявола» и жители больших городов, и когда произносил с таким же точно презрением, как тот парижанин, совершенно другие слова, единственно достойные честного бретонца старого закала: «Ах, эти французы! «Ces Français!»

Позже она познакомилась с Парижем благодаря любознательности Яна, который хотел все увидеть, поэтому учил ее «фланировать» по большим бульварам якобы без определенной цели, хотя эти прогулки — у нее не было на этот счет никаких иллюзий — были для него связаны с совершенствованием языка. В воскресное утро Ян часто просил «прогуляться» с ним по Елисейским полям и аллеям Булонского леса. И говорил, говорил, говорил. Ей приходилось поправлять его произношение, отвечать на вопросы, касающиеся обычаев и верований жителей армориканского побережья, но благодаря этому странному знакомству она побывала почти во всех музеях, даже в музее Мицкевича, во всех больших магазинах, которые ошеломляли разнообразием товаров на прилавках, и познакомилась со всеми парками, даже с далеким парком в Со. Дворец герцога дю Мен пострадал во время Французской революции, и на том месте, где он стоял, по сути дела, были только руины, однако там остались нетронутыми длинные прямоугольники прудов, окруженные стройными тополями, и по-прежнему красиво цвели газоны с разноцветными огромными георгинами; в тот день Анне-Марии совсем не хотелось возвращаться на улицу Батиньоль. И хотя Ян, который, совершенствуясь в знании языка, встречался, вероятно, не только с ней одной, настаивал, что пора уже ехать, она после обеда осталась одна в этом море рыжей зелени, в золоте и шелесте падающих листьев. Ей вспомнились широкие зеленые газоны Лазенок, пруд с лебедями за дворцом, отражавшимся в воде, и неожиданно она впервые с момента приезда в Париж почувствовала себя счастливой, полной восторга, как тогда, когда смотрела со стен Геранда вниз, на зелень «леса любви» и синюю бесконечность океана. Святая Анна Орейская! Неужели здесь, далеко от Арморика, от близких ей людей, от варшавских друзей, наконец-то и она могла заявить, что «la vie est douce»? И в самом деле — douce?

Анна-Мария прощалась с Виль-Люмьером без грусти, хотя полюбила Батиньоль, давно уже слившийся с Парижем, но все еще сохраняющий очарование провинциального предместья со сквером и небольшим прудом, вокруг которого шумели старые деревья, с собственным базаром, крикливым и красочным, с маленькой аптекой и путаницей узких, тесных улочек, одна из которых позволила ей пережить самое тяжелое время: превращение из гусеницы в бабочку. И когда после возвращения в Геранд, а ей все же пришлось туда вернуться, к Софи, в магазин, в комнатку позади подсобных помещений, отец спросил, что ей больше всего понравилось в столице, она, не задумываясь, ответила:

— Батиньоль. Улицы немного похожи на наши, к тому же там тише, чем на больших бульварах.

Тогда Софи промолчала, но вечером, сидя у окна, Анна-Мария слышала, как она внизу спорила с Франсуа:

— Наверняка останется. Святой боже! В огромном Париже, которым восхищается весь цивилизованный мир, ей больше всего понравилось предместье, какой-то там XVIII округ! Что ни говори, она наша, здешняя.

— Гм… — буркнул Франсуа. — Посмотрим, что ей вобьют в голову моя мать с бабкой.

— Это не они выпихнули ее отсюда. Побоялись бы Ианна. Это мать ветреника Паскаля. Может, не хотела, чтобы он…

— Да, неподходящая была бы невестка для доктора ле Дюк! — прервал ее Франсуа.

— И я так думаю. А парень? Хорошо еще, что в августе идет в армию, а то за год, что болтался в Геранде, успел покорить всех красивых девушек.

— Ты думаешь?..

— Думаю, будет лучше, если твоя дочь какое-то время поживет на ферме. Во-первых — Анна-Мария заслужила отдых после стольких лет, проведенных над книгами, а во-вторых — там она не встретит Паскаля. Я не могу себе позволить потерять такую покупательницу, как жена доктора.

— А парень идет во флот? Как все здешние ребята?

— Да.

— Трудная школа, я кое-что в этом понимаю. После армии он здесь не останется, захочется посмотреть мир. Дух портовых городов преследует человека очень долго.

— Пусть это беспокоит доктора ле Дюк. Ты сам скажешь малышке, что она лето проведет у деда с бабкой?

— Она может подумать, что мы хотим от нее избавиться. Нет, лучше пусть завтра пойдет в Круазик и отнесет моей бабке письмо.

— Но ведь бабка не умеет читать.

— Вот и хорошо, что не умеет. Попросит правнучку прочесть и объяснит ей, что она должна навсегда остаться здесь, в Геранде.

Воцарилось молчание. Потом она услышала ехидный смех Софи:

— Боишься, Франсуа? Как всегда?

— Гм… Немного да. Уехала ребенком, а вернулась взрослой девушкой. Не очень я понимаю, что она хочет, боюсь я бабских слез, поэтому лучше бы…

— Ладно. Садись и пиши.

В эту первую ночь, проведенную в родном доме, она решила поступить вопреки предсказанию прабабки.

«Твоя судьба будет зависеть от других, а не от тебя», — сказала старая ле Бон. Нет… Анна-Мария не хотела, чтобы ее несли волны и выбрасывали то на скалы, то на песок, как клубки коричневых водорослей. Она была каштаном и имела право цвести везде, даже далеко отсюда, в городских скверах. А уж если ей придется провести это лето на ферме, то совсем не потому, что так хочется жене доктора и Софи, а потому, что она так решила, это надо ей самой. Снова будет бегать к черным скалам и во время прилива погружаться в прозрачную воду. И как-нибудь — вместо того, чтобы работать в поле или саду, — она пойдет за отступающим океаном в поисках губок. Пойдет по мокрому песку, за волнами, вперед, догоняя гаснущее солнце. Никто никогда так не делал в Вириаке, значит, она будет первой. Наконец-то! Не последняя, как в Батиньоле, не восьмая, как перед аттестатом в выпускном классе, а первая, как первый консул, хотя над его неудачным купанием в океане издевался старик Ианн, но даже и он не мог не признать одного — что консул сделал карьеру, стал Наполеоном, императором французов.

Они стояли возле хорошо уже разросшегося молодого деревца, которое было ею самой, Анной-Марией. Прабабка, еще больше пригнутая ветрами к земле, раздвигала узловатыми пальцами листья самых нижних ветвей и искала мягкие, еще не созревшие плоды. Она повторяла, что это первый урожай каштанов, и не такой уж плохой.

— Это еще тоненькое деревцо, но, к счастью, оно не чувствует своего убожества. А ты, родившаяся под его знаком, должна это знать.

— Если я буду знать о своем ничтожестве, об убогости, то почувствую себя совсем незначительной. А и так…