Платон, видя, что околоточный побежал почему-то в глубину какого-то двора, где были сараи, погреба и помойная яма, юркнул в другой двор. С разных сторон бежали люди. Посреди мостовой стоял высокий, со шпагой человек — полицмейстер, а перед ним губернатор, который носовым платком придерживал окровавленную щеку. Неподалеку от них лежала разорванная карета и лошадь с вывернутыми внутренностями. Полицмейстер держал под козырек и уже, кажется, в пятый раз поздравлял губернатора с чудесным избавлением от смерти.

А губернатор — человек с бритым, немного больным лицом — благодарил полицмейстера неизвестно за что, кажется за поздравления, и все еще сомневался, жив ли он или нет.

Когда полицмейстеру поздравлять надоело, он сказал:

— Злоумышленники…

— Задержаны, — закончил губернатор, не знав хорошенько, сам ли он это сказал или услышал от полицмейстера.

— Так точно, — подтвердил полицмейстер.

Он взял губернатора под руку, подсадил в свою двуколку — полицмейстер любитель лошадей, и сам, похожий на лошадь, всегда сам правил — и увез его в губернаторский дворец.

Городовые, конные и пешие, начали оцеплять местность. Околоточные кричали направо и налево:

— Руки вверх!.. — и искали злоумышленников по соседним дворам, в лавках, сараях, за заборами, под заборами. Поисками руководил пожилой человек в гороховом пальто, который все еще бешено пританцовывал ногами, доказывая тем, что он злоумышленников только что видел, что один из них был в черной накидке и студенческой фуражке, другой в шляпе.

Платон выпрыгнул из двора и вместе с народом побежал к площади, которую оцепляли городовые. Толпа оттеснила его к памятнику Александру II. Недалеко от пьедестала памятника на мостовой, за цепью полицейских, лежала неразорвавшаяся бомба в цветном пакете, — первая, брошенная неудачно. Среди народа, теснившегося около цепи городовых, Платон увидел и девушку. Она тоже большими, остановившимися глазами смотрела на желтый пакет. И от пакета, желтого, похожего на цвет волос девушки, вдруг пахнуло на Платона знакомым запахом старого, рассохшегося темного шкапа в Суконной слободе. Такой особенный запах — русской богадельни.

Он стал протискиваться, чтобы выйти из толпы. Девушка, увидев его, тайком схватила за руку. Он вырвал свою руку и пошел прочь.

Платон уже потом узнал, что полицмейстер получил отставку за то, что злоумышленников не задержал. А губернатор выздоровел и стал в другой губернии генерал-губернатором.

Эту ночь Платон видел сон.

Снилось Платону, будто раздался такой удар, от которого кости треснули в суставах. И вот будто выбегает Платон за ворота, а в руках у него в желтом пакете бомба, на плечах черная накидка, и на голове студенческая фуражка, и почему-то очень, очень тесная — давит голову. Выбежал за ворота, а навстречу ему околоточный, кричит:

— Руки вверх!..

Околоточный поднял руки вверх, а за ним подняли руки все городовые, а за городовыми — полицмейстер, за полицмейстером — губернатор (он поднял только одну руку, другая у него была оторвана), а за ним и шпик в гороховом пальто. И среди них, поднявших руки, Платон прошелся туда-сюда, да как крикнет:

— Отдайте мне, отдайте мне!

А что отдайте — сам не знает, но знает, что именно это надо кричать и ничего другого кричать не может.

В это время в каком-то тумане показалась невысокого роста рыжеватая девушка с немного заспанными глазами. Она приближалась, все увеличиваясь, как в кинематографе, и вдруг, приблизившись совсем, превратилась в шкап. Груди ее стали стеклянными пыльными дверцами шкапа. Эти дверцы-груди раскрылись, и из них посыпались бомбы в желтых пакетах, и каждая бомба, взорвавшись, превращалась в татарина, и татар скопилось неистовое число, и все татары стали умывать свое лицо и петь:

Аммог Мель-Мель

Бил Аммог Мель-Мель

Ашкауанна Аммог Мель-Мель.

И храбрейший из них, храбрый Япанча, улыбался дьявольской улыбкой и, показывая на Ваню Расторгуя, предлагал его убить.

А Ваня-то был губернатор.

Платон размахнулся бомбой и бросил в Ваню, но бомба-то оказалась камнем.

* * *

Рано утром шел хороший летний дождь; капало отовсюду: с неба, с крыш, с труб, с фонарей.

— Начались аресты. Кто-то проваливает. Мы должны быть осторожны и прекратить на время всякую работу, — быстро сказала девушка с широким лицом, поспешно входя к Платону.

Только тут Платон вдруг узнал в этой девушке ту, которая беседовала с ним в лодке на маевке, которая думала, что японцы — это дрессированные обезьяны. Платон вспомнил, что зовут эту девушку Соней.

Соня как-то очень таинственно закрыла за собой дверь. Этот жест показался Платону смешным.

— Больше того, по-моему, надо уехать в другой город и заняться хоть немного пропагандистской кружковой работой.

Тон, которым Соня произносила слова, был какой-то разноцветный: смесь тона добровольной наставницы с тоном простенькой вопрошательницы.

И оттого, что своим неожиданным появлением и своим лицом Соня хотела подчеркнуть высокое значение того, что она сейчас сообщает, Платон воспринял это как нечто почти ненужное. Ему показалось, что и пришла-то к нему Соня зря и что даже существует-то она на свете зря.

Платон смотрел на широкое русское лицо Сони: белая кожа, веснушки, темные глаза. Лицо русское, простое, как изба. И чего-то в ней томительно недостает. Не лицо, а календарь настенный: всякая черта на лице — будничное число. По лицу Сони, как по календарю, видно, что пройдут года, а такие, как она, будут снова и снова рождаться, будут жить, беспокоиться, немного с пользой, немного понапрасну. Такие люди, ненужные в отдельности, составляют массу людскую, ту среду, которая необходима для активных особей так же, как клеточки протоплазмы для ядра.

— Вы, помните, учили меня быть конспиративным? — сказал спокойно Платон.

— И что же?

— Да то, что пришли ко мне.

— Не понимаю.

— Ну да, ведь вы, вероятно, шпиков за собой привели.

— И верно. Простите. Но предупредить вас было моим долгом.

Положив руки в карманы, Платон повернулся на каблуках.

— Да, но беда в том, что весь этот долг написан на вашем… вашем… на вашем лице.

— То есть?

— Ваше лицо всегда вас выдает.

Зарделась Соня. И не знала, что ответить. Шагнула вперед, шагнула назад. Слегка отвернулась, протянула руку.

— До свидания, коли так.

Весь сок исчез из слов Сони. Слова ее начали спадать с уст, как поблекшие осенние листья.

— Вы бежите куда-нибудь? — спросил ее Платон.

— Да, я сегодня же уезжаю. А вы?

— А я остаюсь.

Кажется, что-то еще хотела сказать Соня. Кажется, понимание чего-то другого, чем бомбы и конспирации, зарождалось в ней.

А Платон смотрел на нее острыми, немного усталыми глазами своими и думал, что Соня не живет индивидуально, что она выходит и нисходит в своих действиях вместе со средой, в которой находится. Не от