Рулевой плоско прижал катерок к боку водолазного бота, и юный офицер, придав своей физиономии адмиральское выражение, перепрыгнул на борт водолазного судна.

Геннадий вышел из каюты наружу. Офицерик небрежно козырнул и заговорил тонким трескучим голосом, размахивая одной рукой в такт словам.

Новость будущий адмирал принес невеселую: чилийцы отнимали у Москалева водолазные катера. Ни судебных решений, ни протоколов международных переговоров, ни актов, подписанных добрым десятком человек, облеченных властью и представляющих российскую и чилийскую стороны, молодой баловень не предъявил. Да и вряд ли они имелись в столе у коменданта порта или у какого-нибудь другого морского начальника, их просто не существовало.

О документах Геннадий сказал офицерику. При этом употребил довольно тяжелое слово "грабеж". Визитер скривил рот в усмешке:

— Неужели вы считаете, что сможете чего-то сделать, помешать мне? Что сделает ваша страна — нанесет ракетный удар по моей стране из-за каких-то трех водолазных лодчонок? Не смешите меня!

Жаловаться было некому. Если только в международный суд, но это мог сделать лишь Владивосток, Москалев не имел таких полномочий. Он имел полномочия только бедствовать, сидеть в тюрьме, страдать и еще — самое лучшее — думать о том, что все закончится благополучно.

Геннадия это сообщение оглушило. Настолько оглушило, что он даже не заметил, как визитер исчез вместе со своей моторной лодкой (наверное, крохотный катерок этот, похожий на бумажный кораблик, считался боевой единицей в чилийском флоте, хотя максимум, что на нем можно делать, — перевозить суп с берега на корабельный борт, а обратно доставлять пустую посуду). Москалев долго стоял на палубе катера, в одно мгновение ставшего для него чужим, и подслеповато, незряче щурясь, немо глядел в пространство.

Смотрел он вдаль, вглядывался пристально в пространство и ничего не видел: ни даль морскую, ни то, что находилось ближе, все перед ним двоилось, троилось, обретало серый цвет и ничего, кроме саднящей тоски, не рождало.

Личные вещи, которые имелись у него, вмещались в небольшую полиэтиленовую сумку с несколькими карманами, уже начавшими рваться, документы он обернул в пару полиэтиленовых пакетов, чтобы не промокли, и приготовился к эвакуации.

Но эвакуироваться было рано. Вечером появились двое низкорослых крепышей-механиков в промасленной морской форме и попытались запустить двигатель у москалевского катера.

Не тут-то было: запустить машину им не удалось — умения не хватило. На помощь механикам приплыл офицер с инженерной нашивкой на рукаве форменной рубахи. Морщась по-профессорски, словно бы разбирался в судовых машинах больше, чем тертые-перетертые механики, он обследовал двигатель и, поправив аккуратно заточенным ногтем усы, попросил у Геннадия помощи.

Он понимал, что русский лучше знает свои машины и, если захочет, то вдохнет жизнь в оба катера. А Геннадию было жаль катеров, он словно бы сроднился с ними, они стали частью его жизни, его сутью в этом мире, если хотите, они продолжали быть частью его родины. Родины, хитро отнятой у Москалева.

— Мы понимаем, что ремонт машин надо оплатить, — сказал офицер, — и мы его оплатим. Прошу в этом не сомневаться. Выдадим все до последнего песо.

Выхода у Геннадия не было — в карманах его находился только воздух, больше ничего: карманы были пусты. С другой стороны, если он не сделает эту работу, к нему может придраться полиция и под любым, самым незначительным предлогом вновь запереть в каталажку. И запереть надолго.

Через четыре дня двигатели обоих катеров были запущены, Геннадий получил небольшие деньги, посмотрел на них озадаченно и одновременно с состраданием, как на тридцать три сребреника, молча положил в карман.

Когда двигатели были опробованы, вновь появился офицер из инженерной службы, уже знакомый, с яркой нашивкой на рукаве, и сказал, что Геннадию надлежит покинуть катера.

Сумка Москалева была собрана, осталось только прыгнуть в лодку и отчалить, но виски стиснула такая прочная боль, что он простоял несколько минут неподвижно, потом, не опасаясь промахнуться, слепо шагнул в лодку, нащупал деревянную лавочку и также слепо оттолкнулся веслом от борта катера.

Вот и все… Закусив до крови нижнюю губу, он греб к берегу, к земле, к неизвестности… Что с ним будет, он не знал и думать об этом, честно говоря, не хотел.

А вообще страшно было даже предположить, что с ним могло произойти. Он почти вслепую причалил к берегу, к плоской гряде, которая была для лодок пирсом, намотал веревку на свободный ободранный кол, врытый в землю. Около лодки, в тени ее, мигом начали резвиться мелкие, с полосатыми спинками рыбешки — привыкли получать подачки от людей. Но угощать их было нечем.

Кинув сумку под ноги, Геннадий уселся на старую причальную тумбу, схожую с отбойником каретных колес. Куда податься, что делать, он не знал. Пошарил в карманах, поискал сигареты… Сигарет не было, — кончились, а он этого и не заметил.

Сигареты — это ерунда, их можно купить, а вот туман, наползший на его жизнь, его будущее, — уже не ерунда. И человека, который помог бы разгрести этот туман высветить его нутро, рядышком тоже не было. Что делать? Тут любой растеряется…

Откуда-то сбоку, из-за округлой кормы венесуэльского сухогруза, вывернулась чайка, тихо опустилась на воду, скосила любопытный глаз на Москалева.

Проплыв метров пять, она сунула голову в воду, погрузилась в нее чуть ли не с хвостом, через мгновение вывернулась, держа в клюве неосторожную, судорожно трепыхавшуюся рыбешку. Вот тебе и обед. Не очень, конечно, роскошный, не королевский, но все-таки обед.

Чайка, не выпуская добычи из клюва, переместилась на берег — здесь рыбеха никуда не денется, путь у нее один — в желудок.

45

На набережной Геннадий встретил человека, которого немного знал, звали его Хуаном. По внешности Хуан был типичный латинос — поджарый, гибкий, с глазами-маслинами и худым смуглым лицом. Зубы — чистые, крупные, видно, текла в Хуане частица негритянской крови.

Был Хуан тщательно одет, и таким был всегда, чисто выбрит, обувь начищена до блеска, на руке, оттягивая браслет, висели тяжелые золотые часы — в общем, уважаемый гражданин, которому всякая мелочь пузатая обязана кланяться в пояс.

Москалев неспешно двигался по тротуару, поглядывая на магазинные витрины. Куда он шел — не знал, что собирался делать — тоже не знал. В голове вертелась жидкая мыслишка о том, что надо бы съездить в Сантьяго, в наше посольство — может, они в чем-нибудь помогут? Хотя, если попадется "потный пряник", с которым он общался в прошлый раз, то кроме пары словесных зуботычин, он вряд ли какую помощь получит…

Неожиданно с серебряным звоном открылась дверь